Мой детский взгляд обнимал вселенную, палитру красок и ощущений. Ко мне поднимались ароматы океанских глубин, йод, растворенный прибоем, соль, высвобожденная водой. С крепостных стен лились на песчаный берег дыхание магнолии, легкое, с фруктовым оттенком, запах жасмина, который ночь принесла с поросших растительностью вершин к подножию утеса, спиртовой дух жимолости, доведенный до экстаза пламенем дня и теперь, под звездами, вылетающий наружу крылатым вихрем, где разные сущности смешаны, как цветные нити ковра. Мускус и полынь, цветы и фрукты переговаривались на ветру.
Снова появилась чайка. Она летала между небом и морем, держась на равном расстоянии от обеих стихий, опасаясь их раковой притягательности. Вода сделала бы ее оперение тяжелым; грозовая туча спалила бы ее. Она продолжала свой полет. Ловкая и осторожная, она иногда отваживалась нырнуть, задержавшись на миг, хватала добычу и вновь летела, мудро избегая и Цирты, чьи щупальца грозили путешественнику, летчику и капитану дальнего плавания. Крылья у меня, Хамида Кайма, занимались пламенем. Цирта пожирала самое себя. И три тысячелетия истории обращались в пепел…»
«Давным-давно я увидел в мечтах ее падение и возрождение, — задумчиво произнес Хамид Каим. — Давно я оседлал коня, медно-рыжего, благородных кровей, и поехал отвоевывать захваченный город, гнал врагов прочь до самой их земли, потом возвратился домой, уставший от побед, пресытившийся собранной данью, нагруженный золотом и шелками; караван женщин двигался за мной; стоя на носу большого судна или хрупкого корсарского галиота, я вселял ужас и трепет в сердца английских торговцев вином и хлопком, и отправил на дно Непобедимую армаду, отбросил войска Карла X, высадился на скале Тарика,[14] на слонах перевалил через Пиренеи, триумфально прошел по Риму, предотвратил гибель Карфагена.
Я мечтал. Не будучи ни Ганнибалом, ни Югуртой, я оставался ребенком, смотрящим на звезды. Я читал по ним, и в моем воображении возникали камни, крепостные стены, жилища патрициев. Даже больше: уже невозможно было вырваться из сна, взглянуть на мир прямо. Великолепие былых времен и пышные празднества прошлого никак не вязались с действительностью, раскапывание древних могил прекращалось, едва начавшись, мой скакун вставал на дыбы, фыркал и ни за что не желал везти меня к мысу Боабдила.[15] Стоя недвижно, как время, — грива точно неистовый океан, — он созерцал бьющееся в конвульсиях море, пучину с отливающими перламутром гребнями, и наши жизни, в сравнении с ней такие тусклые, пресные, мирные.
Листья эвкалиптов горели в ужасном, пронизывающем смраде, чей тлетворный хмель разъедал ноздри животного, опускавшего голову над сплетением циртийских улиц, хоженых-перехоженых, столько раз потерянных и обретенных, где время само себя кусало за хвост и играло с собой шутки, где столетия телескопически раздвигались, позволяя римлянам сражаться с нумидийцами, арабам водиться с франками, где полумесяц и крест, сливаясь, образовывали на редкость странную фигуру, некий каббалистический знак, ветви и полукружия которого с жуткой точностью воспроизводили план города, воздвигнутого на пене и скале, ставшего мостом между двумя вселенными, непримиримыми и всетаки примиренными».
Дивился ли Хамид Каим видениям, возникавшим под действием опиума? Они все еще преследовали его, завладевали его сознанием, и он выпускал их, одно за другим, в безжизненный мир, взиравший на то, как они проходят мимо…
«Наступит время, когда люди вломятся к вам под покровом ночи и потребуют причитающийся им кусок плоти, — продолжал он. — В них не останется ничего человеческого; даже с виду они не будут отличаться от животных. Они будут ходить на задних лапах и потребуют от вас неукоснительного подчинения Слову, считая себя единственными его владельцами. Из их нечистых уст вылетит священный вопль. Как не слышать, как не уходить с головой в терпкую пену прилива? Как спастись от пения, эхо которого поднимется на поверхность, словно материк из глубин целого народа, швыряя слабейших на утесы Цирты, уводя глухих скитаться по дорогам мира в вечном изгнании, изгнании плененного, спрятанного, пожранного Слова? Они тоже назовут себя богами, пойдут по земле навстречу своим чудовищным двойникам и будут сеять отчаяние. И Цирта сгорит, как горят города — одержимость падением истребляет их, точно моровая язва».
Погрузившись в свои видения, Хамид Каим взывал к реке, думая, что это позволит ему удалиться в сторону от бледного ночного света, за которым теперь шла джонка. Слышал он, как летели ввысь, будто адские песнопения, крики его друзей? Он плотно закрыл уши руками. Тишина, головокружение. Сигнальный фонарик, укрепленный на носу джонки, бросал слабый отблеск на лицо его друга. Али Хан смеялся.
Фонарик выхватил из мрака мужчину зрелых лет. Белая льняная материя, скрепленная пряжкой на правом плече, частично прикрывала его торс и ниспадала на ляжки; на талии ее поддерживал сплетенный косичкой кожаный ремешок.
— Ко мне, пес! Ко мне, Аргус!
Из мрака возникла собака.
— Спокойно, красавец мой. Спокойно.
Человек гладил собаку как-то особенно бережно. И благодарное животное терлось мордой и широким черным боком о мускулистую икру хозяина.
Мужчина:
— Двадцать лет его не видел. Его уже и в живых не должно быть.
Хамид Каим:
— Двадцать лет?
Путешественник, гладя пса:
— Десять лет ужасной войны и еще десять лет непрерывных странствий. За это время мои волосы побелели, черты заострились. На лице запечатлелась история моей жизни. Достаточно вглядеться в линии вокруг глаз, рассмотреть морщины на лбу, чтобы прочесть в них одну из удивительнейших историй древности.
Али Хан:
— Расскажи.
Человек с изрытым складками лбом:
— Это история о женщине, которую отняли у родственников.
Хамид Каим вздрогнул.
Путешественник:
— Из-за нее они осадили город… Воздвигнутый над океаном снов, вросший когтями в скалу тысячелетний город, чья история потускнела в людской памяти — не потому, что такова сила забвения, а потому, что город, как корабль балластом, был перегружен страхом… Так гибнут самые тяжкие воспоминания… Кто помнит о столице бед? Воину лучше забыть о крови сражений, о желтых и охристых лугах, о маках, что выросли из плоти тех, кого не пощадила бесплодная, слезная жатва… Из-за женщины, завоеванной другим, молодые люди гибли без счета… А она прогуливалась по стенам крепости, бросая жадный взор на кольцо смерти у своих ног… Заставив поверить в то, что ее похитили, эта женщина открыла брешь, куда хлынуло людское безумие, которое потом, словно ураган, вырвалось на бескрайний простор земли и моря, заставляя друзей, любовников, отцов и детей обнажать друг против друга оружие, сея страшную распрю, которая принесла в наш лагерь смерть и позабавила наших врагов. Чтобы покончить с пожиравшими нас фуриями, я придумал одну хитрость… Город был взят и сожжен. За эту победу боги изгнали меня и обрекли на десятилетнее скитание по морям. Сюда, Аргус! Ко мне!
Собака подошла к хозяину, и они исчезли, поглощенные временем.
— Мне все снится детство, — сказал Али Хан, державший в пальцах сверчка.
Насекомое стрекотало. Хан запел. Арабские слова сплетались в смутный лепет. Каим слушал невнятное пение друга. Хан отпустил сверчка. Он прыгнул на палубу, рванулся к парусам, снова упал вниз, к их ногам, чтобы умереть.
— Интересно, есть ли у них душа? — проговорил Али Хан.
Звезды в небе обросли парусами и теперь двигались своим путем в густейшем мраке; даже река уснула, оставив им нечто вроде вечности без очертаний. Греческие матросы давно сбежали, бросив на них судно; потеряли сознание и кули; только их трубки для курения опиума покоились на дне джонки, как последние обломки давно минувшей эпохи. Они вновь очутились в каждом отрезке своего путешествия, ступили на каждую тропинку, побывали на каждой станции, что лежала на пути, приведшем их сюда. И не удержали ничего — так, какие-то клочки, обрывки, размытые образы, проплывавшие перед их открытыми глазами безо всякой связи, бесформенные, тяжелые, как небо, сейчас нависшее над ними, оставившее их скользить по этой луже, которая, как им казалось поначалу, вроде бы вела к достижимой дали, к конечной цели поисков. Им встретились одни только мертвые, мертвые говорили с ними, шептали что-то непонятное, чего они сейчас уже и не помнили, и пили из их рук остатки жизни, быть может, их жизни, кто знает? Кто знает, не пришло ли время поворачивать назад, возвращаться домой, а может, заблудиться, смешаться с мраком и никогда больше не помышлять о живых, ни разу за целую вечность не вспомнить ни о чем, ни о чем и еще раз ни о чем, и спать, возможно видеть сны, но главное — спать в ледяных струях реки, погрузившись в тень и рябь.
14
То есть в Гибралтаре. Так в испанском произношении звучит название Джебель Тарик (Скала Тарика). Тарик ибн Зияд — арабский полководец; под его командованием в 711 г. началось завоевание Испании войсками халифата Омейядов.
15
Боабдил (искаженное Абу абд Алла), или Мухаммад XI, — последний эмир Гранадского эмирата, уничтоженного в 1492 г., когда мавританские государи были окончательно изгнаны с Пиренейского полуострова в результате Реконкисты.