Вольф, прищурив глаза, осмотрелся:
— Заминировать бы эту полянку… Чтобы ни одна живая душа…
— Хм, — старик потер заросший седой щетиной подбородок, — правильно мыслишь. Вот только…
— Что? Взрывчатку достать тяжело?
— Да нет, — отмахнулся егерь, — с энтим-то как раз проблем нет. Есть у меня охотничек-рыболов один, любитель… Начальник склада боеприпасов, между прочим… Я не о том. Как бы на наших минах посторонний кто не подорвался! Хотя, место здесь глухое — чужие без меня не шастают. Ну, а ежели браконьеришки забредут — туда им и дорога. Мерзопакостный народец — не жалко. Только взрывчатку придется сюда на своем горбу таскать. По тайге и на вездеходе не проедешь…
— Ничего, я покрепче любого вездехода буду, — обнадежил старика Пес.
— Там, где машина не пройдет, — подмигнув Вольфу, запел старик, — и бронепоезд не промчится, солдат на пузе проползет, и ничего с ним не случится!
— Хорошая песня, — рассмеялся Вольф. — Научишь?
— А то! Ты ить наших песен-то, поди, и не слышал! Вот справим дело — и под холодную самогоночку с огурчиком спою! У меня ить и гармонь есть. Давненько я её в руки не брал… Так когда, говоришь, откроются твои врата?
— Через двое суток.
— И через них никто не проникнет?
— Надеюсь, что нет. По крайней мере, такой договоренности не было.
— Ладно, поглядим.
В назначенный час, основательно вооружившись и заминировав все подходы к порталу в альтернативный мир, напарники засели в кустах. Вольфу неожиданно стало дурно, словно он вновь попал в гигантскую мясорубку на границе меж двух миров. Вольф побледнел, скрипнул зубами, стараясь сдержать готовый сорваться с губ стон.
— Володька, ты чего? — испуганно спросил егерь, заметив, как скривилось и посерело от боли лицо Вольфа.
— Хреново мне, — признался Путилофф. — Но я выдержу! Не отвлекайся, смотри, — шепнул егерю Пес.
Воздух в центре поляны, в том самом месте, где Степаныч предусмотрительно вбил в землю колышек, неожиданно подернулся легкой дымкой, похожей на белесое туманное облачко. Туман всколыхнулся, по нему пробежала мутноватая рябь, проскочило несколько голубых электрических разрядов.
— Портал готов, — прошептал Вольф, чувствуя, как дрожит его голос.
Он вновь почувствовал себя тем мальчишкой, которому старший мастер-наставник Роберт Франц протягивает свой «Вальтер». Нервы натянулись и завибрировали, словно стальные канаты под чудовищной нагрузкой.
«Приказ нужно выполнить любой ценой! Приказ… любой ценой… Любой ценой…» — билась под черепом Пса одна единственная мысль, вбитая долгими годами безупречной службы Рейху.
Заметив, как дернулся его напарник, как судорожно он тискает во вспотевших ладонях винтовку, егерь по-отечески обнял его за плечи и заглянул в налитые кровью глаза:
— Что, тяжело, сынок?
Вольф прорычал в ответ нечто невразумительное, а затем, уткнувшись лицом стрику в плечо, неожиданно разрыдался.
— Да, несладко тебе в жизни пришлось, — шептал егерь, проводя грубой старческой ладонью по колючему ежику волос Вольфа. — Поплачь, сынок, поплачь… Облегчи душу…
Вольф никогда не плакал с того памятного случая на плацу, когда ему пришлось убить того несчастного китайца. И сейчас, вместе со слезами из него уходила вся та боль, которую он носил в себе все эти годы. С каждой пролитой слезинкой Псу становилось легче, словно камень, столько лет мешающий свободно дышать, таял как кусок льда под теплым весенним солнцем. Портал тем временем бесшумно закрылся. Боль тут же утихла.
— Ну все, сынок, пойдем домой, — тормошил Степаныч Вольфа. — Подлечим твои нервишки… К тому же и повод есть!
Вечером Пес упился в хлам, чего раньше себе никогда не позволял. Степаныч достал из-под кровати пыльный футляр, обшитый потертой кожей. Щелкнув никелированным замочком, егерь достал из него гармонь.
— Всю войну со мной прошла! — похвалился Степаныч.
Он накинул на плечи ремни и пробежался пальцами по кнопкам гармони.
— Эх, — шумно вздохнул егерь, — руки уже не те, да силенок, чтобы по-человечьи меха развернуть — нет. Ну, ничего, тряхну стариной. Ты какие-нибудь наши, русские песни знаешь?
— Не-а, меня ведь от мамки лет в пять забрали. Я не то, что песен, я лица её вспомнить не могу!
— Эх, горемыка, ты, горемыка! — вздохнул старик и развернул цветастые гармошечные меха. — По приютам я долго скитался, — жалостливо затянул он, — не имея родного угла, ах, зачем я на свет появился, ах, зачем меня мать родила…
Незнакомая, но такая понятная и близкая Вольфу песня, сжала его сердце, вновь выдавливая влагу из глаз. Старик допел, посмотрел на Путилова и осуждающе покачал головой: