— Не папаша?
Хикеракли недоумённо хмыкнул.
— Ты надумал мне сказать, что для тебя это новость?
— Да тебе-то откуда знать, лакей, — опомнился Метелин, совершенно уже не пытаясь сдержать злобу, — что ты мне чушь городишь!
Это было до того неожиданно, что Хикеракли даже растерялся.
— Во-первых, не лакей, а конюх, надоели вы мне все, — буркнул он, — а во-вторых… Во-вторых, погоди, ты неужто и впрямь мне говоришь, что в зеркало ни разу не смотрелся? Саша-Саша, как же так-то? Ты ж бледнющий, чёрненький — да ты кассах, Саша! А граф Метелин — самый что ни на есть рос. Ладно, свет твою маманю давно не видал, свет прохлопать мог, но сам-то, сам-то ты — слепой, что ли?
Метелин скривился куда-то на сторону, и вести про пилюли наверняка тут же забыл, и не порадовался, лопух, что не стала травить его Академия.
— Словеса, — зло и горько ответил он, — словеса и только. Что в них проку?
— Всё в них проку! Я наверняка знаю.
— Не ври, не можешь ты знать наверняка.
— Знаю-знаю.
— Откуда?
— Оттуда, Саша, куда тебе так любезно бить кулаками. От людей.
Метелин посмотрел почти с ужасом.
— Про меня ещё и пересуды ходят?
— А ты, Саша, не догадываешься, что с такими манерами сам под пересуды подставляешься? — Хикеракли прищурился. — Или тебя смущает, что пересуды как раз не о тебе, а о семейке твоей?
— Я не знал, — невпопад брякнул Метелин, и речь, уж конечно, не о пересудах была. — Хотя, кажется, чувствовал. — Он немедленно смутился своей откровенности и тут же обозлился: — Да брешешь ты, тварь, юморок у тебя такой! С-скотина.
— Я не крупный и не рогатый, — обиделся Хикеракли. — Брешу, говоришь? Как думаешь, кто у нас, кроме Городского совета, о подменах и преступниках знает? — Метелин тряхнул головой, и Хикеракли пришлось похлопать ладонью по балке. — Она самая, родимая, Охрана наша ненаглядная. А сын охранного генерала, Скопцов-то, на которого ты с дружочками нападать любишь? Он мне и передал, всё как по бумаге изложил. И тебе бы, может, изложил, поскольку жалостливый чрезмерно, да только ты, Саша, всю жалость из него повыбил.
Метелин привалился к противоположной Хикеракли стене, не смущаясь тем, что к ней щётка ещё не приступала. Он, конечно, о том не догадывался, но вся его буря переживаний отражалась аккурат на бледном аристократическом лбу. И хочется, и колется, и унизительно у лакеев выспрашивать. А вдобавок страшно, конечно, — то ли правду узнать, то ли знать, что она всякому встречному-поперечному ведома.
— Что ещё он тебе сказал? — страшным голосом пробормотал Метелин. Хикеракли прищёлкнул языком и досадливо развёл руками:
— Ну куда мне, куда мне, скотине и лакею? Не моя это история, я и того, что сболтнул, не должен бы тебе, Саша, рассказывать. Вам водички, может, поднести, ваше сиятельство?
— Ты зачем меня изводишь? — тихо спросил Метелин. — Мало в душу плюнуть, ещё поковыряться надо?
Хикеракли крякнул.
— Саш, вот давай начистоту: я не то чтобы без участия. Вижу я всеми глазами, как тебе речи мои травматически. Я пихт и свободный человек, мне не понять, но сочувствую. Однако же история-то и впрямь не моя! И леший бы с тем, что тайная она да секретная, что разглашать нехорошо и прочее. Ты, Саш, нравственно подумай: ты с дружками своими человека два месяца топтал, унижал, с самым что ни на есть конским навозом смешивал, а он тебе теперь услуги оказывай? Нелогично же, согласись.
Метелин дышал тяжело и прерывисто, но реплик у него не отыскалось.
— Извлеки из этого моральный урок, — поучительно воздел палец Хикеракли, — и больше так не делай. За людей людей считай. Как тебе такой уговор?
— Ты меня шантажировать вздумал? — презрительно оскалился Метелин.
— Я тебя жизни учу. Если воспримешь и научишься, делом перевоспитание докажешь, может, и о награде задумаюсь. — Хикеракли вдруг посерьёзнел и продолжил почти зло: — Прекрати разбой учинять — сам прекрати и уродов своих портовых уйми. Слышишь ты меня? От твоих переусложнённых отношений с фамильным наследием пол-Академии страдает. Я тебе не только про Скопцова, не только про человека полезного, я и про Валова, и про Драмина, и про других — полезных, бесполезных, всяких. Охамели совсем. Что мычишь? Думаешь, я не знаю, что ты в разбойных своих делишках не главный — так, мелюзга — и права слова не имеешь? Знаю. Так найди его, право-то слова. Как хочешь найди и разбой прекрати. — Хикеракли выдохнул; кажись, вот он, пар-то, и вышел, прав многоуважаемый глава Академии оказался. — Хотя чего я от тебя, мелюзги, великих дел требую. Прекрати хотя бы сам, с дружками твоими отдельно разберёмся. Прекратишь? А я, так уж и быть, попрошу Скопцова с тобой побеседовать. Он же действительно историю твоего папаши — настоящего, не графа Метелина — знает, — добавил Хикеракли уже примирительно.
Метелин молчал. Губы его кривились, силясь подобрать нужное слово, но оно в упор не подбиралось, плясало всё где-то рядом.
— Испытательный срок тебе — два месяца, — смилостивился Хикеракли. — Ежели всё поуляжется, Саш, правда помогу, пихтской родиной клянусь. Идёт?
В движениях Метелина, когда он вновь неловко потянулся за щёткой, было столько эдакого растерянного отчаяния, видного и за обычной его злобой, но теперь совсем уж обнажившегося, что Хикеракли снова подловил себя на сочувствии.
— Идёт, — пробормотала спина Метелина.
И, кажется, хотела прибавить «спасибо», но вместо этого раздался только какой-то невнятный звук.
Глава 6. Чужие разговоры
Настоящий баскский хрусталь можно отличить от дешёвых подражаний на звук; достаточно легко ударить по изделию твёрдым, желательно костяным предметом, и раздастся тонкий звон, который знаток ни с чем не перепутает. В здании Петербержской филармонии под потолком висит колоссальная люстра, собранная мастерами из небольших капелек хрусталя и костяных чёток, расположенных на выверенном расстоянии друг от друга. Считается, что лёгкий мелодический отзвук, создаваемый огромной люстрой при исполнении музыки, дополняет и окрашивает её подобно послевкусию хорошего вина.
Хэр Ройш-младший ничего не мог поделать с тем, что при исполнении симфонической музыки беспрестанно слышал этот раздражающий писк и потому ему не удавалось сосредоточиться на самом произведении.
Хрусталь в доме Ройшей никто и никогда не проверял на подлинность. Этому хрусталю было уже несколько сотен лет, он прибыл с давними Ройшами ещё из Европ и потому сомнениям не подвергался.
Хэр Ройш-младший мог бы сказать, что, молчаливо скользя от одной группы гостей к другой и разбивая гул голосов на обертоны и реплики, он проверяет на подлинность их, но это было бы ложью: проверять там нечего.
К примеру:
— Право, сударыня, меня тревожит нынешнее состояние Академии. Я всегда был против смешения сословий — не пристало аристократам знаться с простецами! О нет, не в том смысле, который вы наверняка приписали моим словам. Нет, я человек прогрессивных взглядов и не ханжествую. Но подобное соседство растлевающе влияет на все стороны…
— Ах, ваше сиятельство, вы нагоняете мрак!
— …Ведь аристократам необходимо, просто необходимо находиться на некотором расстоянии от народа — ради соблюдения его же, всеобщих, общественных интересов! И потом, финансовые вложения…
— Барон, неужто вы попросту меркантильны?
— Я всего лишь прошу заметить, что сомнительная среда и практическая отдача, которую даже не удосужились формализовать в некие плановые показатели…
— Прошу вас, барон, в этом доме такие высказывания неуместны!
В этом доме — в доме Ройшей — дурно говорить об Академии было неуместно хотя бы потому, что Ройши издавна приходились Академии основными спонсорами. Так сложилось исторически; солидная часть ресурсов семьи приходила из Германии, от герцога Карла Константина Ройша XVI, и Ройши петербержские — вернее, отец хэра Ройша-младшего, хэр Ройш-старший, почитал своим долгом спускать серьёзную их часть на учебное заведение, являющееся в первую очередь достопримечательностью.