Ужин в «Нежной арфе» выходил тоскливым: публики отчего-то почти не было, Гришевич портовую натуру демонстрировать не спешил, всё больше сам присматривался, приценивался к широкой жизни будто. Досидели до поздней ночи, но как-то пресно. Официант — без конца ошибавшийся, явно едва устроившийся — надумал указывать им, когда уходить, и Метелина понесло. Там в ресторации сплошь филармонические мальчики, они тарелки собирают в ожидании местечка в оркестре — чрезвычайно духоподъёмно им музыкальные запястья над столом выворачивать. Присутствие Гришевича Метелина тогда раззадорило ох не только на выворачивание запястий, но от Гришевича же он под конец по рёбрам и получил.
«Наигрался?» — выплюнул тот в лицо Метелину и совершенно неожиданно сам склонился вынимать осколки из музыкальной ладони.
И так и плевался потом по дороге: «Во всём беленьком между столами порхать — это работа, а не тебе, графью, развлечение. Попробуй, comme on dit, сам хоть денёк так продержаться, а потом играйся».
— …меня, как вы понимаете, эта практика куда сильнее расстрела возмутила. Там же никакого нравственного сомнения, одно только «раз к расстрелу приговорили — так никто не накажет, поскольку и не узнает», — Скопцова передёрнуло от омерзения. — А старый пёсник, который меня с колыбели, наверное, всё хотел с собаками своими подружить, решил мою рвущуюся пополам душу подбодрить. В своеобразной, как вы можете догадаться, манере. Рассказал, что сейчас-то ещё ничего, а вот лет пятнадцать назад — гуляли так гуляли. И, мол, между прочим, с высочайшего аристократического дозволения, — Скопцов спрятал глаза. — Когда, мол, граф-то Метелин вместо себя под суд свою охрану сдал.
А сердце всё-таки ухнуло.
— Я тогда ещё переспросил сразу: и что, над невиновным тоже измывались? Мне ответили, что измываться-то — это всегда пожалуйста, а виновный-невиновный — не для служивого ума задачка. А я вцепился насмерть: почему ж, мол, говорите, что кто-то кого-то вместо себя под суд отдал, а потом отнекиваетесь? На меня, конечно, только руками и замахали: дело, мол, тёмное, да и тиной болотной давно поросло. А мне по живому проехалось, — будто оправдывался Скопцов. — Когда Городской совет к расстрелу невиновного приговаривает — это одно, и совсем другое — когда солдаты, приговор призванные исполнять, полагают его промеж собой несправедливым, а всё равно не отказываются от своих… развлечений.
Скопцов впервые за всю их встречу щедро отпил вина.
Голова Метелина была до того пуста, что в ней, казалось, воют январские ветры. Хорошо хоть Скопцов вроде бы не нуждался в овациях.
— Я так долго к этому подступался, граф, потому что не хотел оставить ложное впечатление. Да, мой отец — генерал Южной части Охраны Петерберга, и когда я заинтересовался той историей, уже им был. Да, я имел физический доступ к его бумагам и доступом этим воспользовался. Пусть это нарушение, я не отрицаю, но я пошёл на него не из досужего любопытства и не из любви к пересудам, а по единственной причине. Я должен был — понимаете, граф? должен! — прояснить для себя, как далеко простирается низость Охраны Петерберга. Мой отец никогда не давил на меня с выбором, но в то самое время вновь загорелся надеждой всё-таки приспособить к казарменной жизни. И я, признаться, много размышлял о возможности такого пути для себя. Но, как видите, всё-таки поступил в Академию, а не на службу.
Мысль о Скопцове на той самой службе была столь абсурдной, что из Метелина против воли выскочил смешок. Выдулся январскими ветрами из головы.
— Простите великодушно, я наверняка наскучил вам со своими исповедями, — вновь зачастил Скопцов. — Обратимся же наконец к сути дела. Если вы пожелаете, я готов обсудить с вами известные мне подробности, но в самом общем виде история такова: у графа Александра Сверславовича Метелина имелся личный охранник. Как вам известно, в Петерберге это не принято, да и в те годы принято не было — Петерберг ведь и так охраняется, а соответствующие функции при необходимости выполняют либо любые телесно пригодные слуги, либо же нанятые через командование солдаты Охраны Петерберга. Но граф Александр Сверславович Метелин экстравагантничал и утверждал, что привычку такую перенял у столичной семьи молодой супруги — и охранника своего из-под Столицы как раз и привёз. Но буквально через полгода охранник его попался при облаве на подпольных боях — знаете, была и такая в Порту… забава. А вот дальше протоколы для Городского совета и внутренние, по следам той облавы, расходятся. Первые утверждают, что попался охранник, вторые — что и господин его в так называемом зрительном зале присутствовал, — Скопцов умолк, поскольку за соседний стол усаживались какие-то накрахмаленные стенографисты. Проклятый Конторский район, даже в солидной ресторации никакого уединения!
— Господа! — повысил голос Метелин, не утруждая себя поворотом головы. — Вам не кажется, что в зале ещё немало свободных мест?
Ему и бокового зрения было достаточно, чтобы проследить за тем, как накрахмаленные стенографисты внимательно изучили все детали его туалета, задержались глазами на алмазных запонках и расшитом серебром вензеле, а после всё же нашли себе другой стол.
Расшитый серебром вензель графа Александра Александровича Метелина, леший.
— Мне мучительно высказывать вам в лицо такие вещи, граф, — вздохнул Скопцов, — но я готов утверждать, что их сиятельство Александр Сверславович откупились от Охраны Петерберга. Я отчасти представляю, как подобные махинации отражаются в бумагах.
— Я уловил, что вы имеете в виду, и без пояснений. Ещё что-нибудь?
Скопцов от его тона пошёл пятнами.
— Я мог бы, наверное, предоставить доказательства…
— Я вам верю. Продолжайте.
— Хорошо, — собрался с мыслями Скопцов. — Также я осмелюсь предположить, что на подпольные бои своего охранника привёл сам граф Метелин и даже имел с этого некоторую прибыль. Когда же начался процесс, граф Метелин — в качестве нанимателя — дал обвиняемому уникально дурные характеристики… которые вызывают закономерный вопрос, зачем же он держал столь отвратительного человека в своём доме, — последние слова Скопцов стыдливо пробормотал себе под нос. — В частности, он обмолвился, что подозревает охранника в интимной связи со своей молодой супругой.
И это Метелин уже уловил. Безо всяких пояснений.
— …И обратил особое внимание на характерную внешность обвиняемого, усомнившись, что обладатель столь ярких кассахских черт мог и впрямь с рождения носить росскую фамилию «Грибакин». Проще говоря, обвинил в использовании поддельных документов. — Скопцов с невыносимым тщанием изучал стену за плечом Метелина и бубнил как по писаному: — Что косвенно подтвердилось, когда во время применения к обвиняемому необозначенных физических воздействий тот кричал по-кассахски. И подтвердилось прямо, когда из Резервной Армии пришла бумага о том, что в соответствующий период рядовой родом с плато Кассэх действительно дезертировал по неизвестной причине. На версию о дезертирстве из Резервной Армии Охрану Петерберга также навёл граф Метелин, — пальцы Скопцова вновь сцепились в замок. — Вынесение окончательного приговора было отложено до получения ответа из Резервной Армии, но сам обвиняемый его не дождался. Пребывая под арестом в казармах Охраны Петерберга, повесился на лошадиной узде.
Метелину очень хотелось выйти из протопленной до самого потолка ресторации наружу к январским ветрам, но он так и продолжил неестественно ровно сидеть на стуле и даже зачем-то спросил:
— Почему?
Скопцов одарил его каким-то решительно непереводимым взглядом.
— Не сомневаюсь, вы за свою жизнь успели услышать несколько больше характеристик Охраны Петерберга, нежели дал вам сегодня я. И несколько больше цветистых сплетен о её зверствах. А я, граф, не слышал ещё ни одной, которая превосходила бы правду.