— Хорошая память — залог долгой дружбы, — усмехнулся господин Солосье, после чего обратил внимание и на графа с Веней: — А вы, господа, полагаю, к Жоржу? Он только что слал голубя — утверждает, дожидаться его нынче не стоит. Занят чем-то, писал, вы поймёте.
Граф Набедренных тяжко вздохнул. На его лице отпечаталась непередаваемая горечь от отсутствия у друга истинной тяги к искусству.
— Граф, не серчайте, — вполголоса проговорил Веня, и Приблеву померещилось в нём неожиданное смущение. — В конце концов, я отчасти рад нашему уединению.
Граф Набедренных окинул Веню долгим взглядом.
— Примите нашу благодарность за донесение печального известия, — обратился он к господину Солосье, отрывая глаза от своего спутника тем не менее с неохотой. — Раз судьба к нам жестока, не будем далее тратить ваше время. — Граф поднялся и пожал присутствующим руки: — Господин Солосье, господин Приблев, всего наилучшего.
После этого руку он подал Вене. На сей раз никакой неловкости не приключилось: Веня руку принял благосклонно — жестом одновременно чуть девичьим, но по-прежнему напрочь лишённым жеманства и грациозным. Приблев так и не понял, откуда граф извлёк плащ, но всё-таки, получается, по улице Веня ходил не в одной тонкой рубашке. Плащ лёг на плечи с тем же изяществом, с которым его обладатель поднялся с дивана.
Приблев не полагал себя чрезмерно стыдливым, но при виде этой сцены ему подумалось, что наблюдает он нечто непристойное — то, пожалуй, чему место за закрытыми дверьми, пусть бы и оскопистского салона. А впрочем, граней обычной светской учтивости ничто не переступало; наверное, дело состояло в том, что видеть в графе столько, гм, внимания к одному человеку было очень странно.
Господин Солосье следил за неудачливыми гостями сына пристально, но будто равнодушно. Ещё раз улыбнувшись на прощание, граф открыл перед Веней дверь, но сам выйти не успел. Господин Солосье неожиданно оказался прямо возле него, ухватил за локоть и негромко пробормотал:
— У вас покупка-то полностью оплачена, граф? Ежели мои старые-больные глаза мне не врут на счёт знакомых колечек, хозяин у вашей покупки — вздорный человек. Вы имейте в виду — ну так, на всякий случай.
На этом господин Солосье решительно захлопнул за графом дверь и с абсолютно невозмутимой улыбкой обернулся к Приблеву. Тот отстранённо подумал, что «хозяин покупки» — это, пожалуй, неграмотно, ведь если человек что-то покупает, то сам и становится хозяином этого чего-то. А впрочем, когда речь заходит о сфере услуг, товарно-денежная терминология, видимо, меняется.
— Сандрий Ларьевич? — напомнил господин Солосье о своём существовании. И справедливо — надо, если честно, признать, что за странными настроениями площади и не менее странным поведением графа Набедренных Приблев почти и забыл о том, с чем именно пришёл в дом к Золотцу.
— Дело моё — наше — не слишком, откровенно говоря, хитрое, вам не привыкать, — неясно за что извиняющимся тоном сказал он господину Солосье. — Ещё один индивидуальный заказ, небольшой…
Пройдя вслед за хозяином дома в гостиную, выпив предложенной яблочной воды, разложив на столике эскизы и погрузившись в объяснения того, что именно требуется сделать, Приблев вдруг сообразил, что с самого начала показалось ему в этом доме удивительным. Несмотря на то, что окна Золотцева жилища выходили прямо на Большой Скопнический, внутри было очень тихо. По всей видимости, стены и двери укреплены специально, и ничего особенного в том не имеется: когда в особняке столько драгоценных материалов, заботы о безопасности становятся чрезвычайно логичны, и странная, неестественная тишина — невеликая тому цена.
Да, в доме Золотца, среди настоящих сапфиров и ненастоящих алмазов, было тихо.
И всё же никакие двери не могли спасти Приблева от общегородского жужжания, поселившегося теперь и в его голове.
Глава 26. Плеть промолчал
В голове Плети всегда было просторно, сухо и ясно, как бывает иногда на содержащихся в чистоте заброшенных складах. Всё ровно стоит по местам, а что не стоит, тому заведомо предписана своя полка из тёплого старого дерева, над которой еле слышно звенят золотые крылья комаров. Пол слегка запылён, но его легко очистить, проведя рукой. Иногда Плети казалось, что он родился не в общине; что он помнит, как отец тайком вёз его, ещё совсем младенца, в Петерберг; как в лесу нашёлся домик с тёплым деревом изрезанного солнцем пола.
Возможно, это был детский сон или даже придумка. Плеть ни разу не спрашивал. Ему не требовалось ответа — для ответа в голове не подразумевалось полки. В голове было ясно, сухо и просто.
Но оглядываясь вокруг себя, Плеть никак не мог понять: если мир прост и незатейлив, почему остальным так нужно заволочь его тиной? Ведь откуда-то же берётся эта странная тяга выплетать себе сложности, когда достаточно смахнуть пыль рукой. Как удаётся им не увидеть настоящей, обычной сути вещей? Глядя на скульптуру, нельзя не знать, что такое камень; глядя на авто, нельзя не знать, что такое колесо; глядя на человека, нельзя не знать, что такое честь, правда, любовь. Прочее — лишь следствие основ, лишь ярлыки и лесенки склада.
В начале сентября Бася снял Плети комнату в Людском, но та почти не пригодилась. Скоро, через два дня после объявления о новом законе, в комнату пришёл Тырха Ночка, средний сын Цоя Ночки. Он сказал, что Плети следует оставить Академию и вернуться в общину.
Плеть повиновался. В последнюю неделю сентября открывался боевой турнир, где ему ещё летом посулили право прислуживать. Посулили и повелели. В росском языке нет слова с верным значением, а в таврском есть: «γоgaht» означает одновременно «обещать» и «приказывать», поскольку любой посул общины (отца, военачальника) является приказом.
Посулили, и повелели, и обманули. Плеть не пригласили к рингу. Его не пригласили никуда — заперли в четырёх стенах летнего дома, кормили и содержали в аресте. Плеть думал, что призыв связан с новым налогом — что ему теперь полагается дополнительно отрабатывать свою ценность.
Но его не пригласили работать.
В голове Плети было просторно, сухо и ясно, потому что он никогда не пытался домыслить за других. Чужая душа сокрыта, и с тем, как плотно запахиваются её створки, можно лишь смириться.
Смириться — и спросить.
«Сынок, не сочти за обиду, — забегая на сторону глазом и улыбкой, отвечал Цой Ночка. — Тавру подобает знат’ свою чест’ и чужую. Уж бол’ше года назад Бася спрятал тебя, говоря, что это его новый, молодой способ платит’ общине. Может, он и прав был? Может, он мне врал тогда? Врат’ бесчестно, сынок, но мы не дознаватели. Дознават’ся — дело низкое, росское. Он сказал, что отыщет общине бол’ше пол’зы так, а не нашими, старыми дорогами, и я поверил. Он не обманул. Он вед’ тепер’ богат, очен’ богат. Разве не настало время вспомнит’ об отцах? Но дни идут, а от Баси ни слова…»
«Значит, вы держите меня в заложниках?» — прямо спросил Плеть.
«Разве тебе плохо, сынок? Разве тебя притесняют или обижают?»
«Нет».
«Вот видишь. Я не держу тебя в заложниках, я держу тебя в напоминание».
«Нет, но я хочу в Академию».
«Э, сынок, — Цой Ночка покачал головой, — не забывай основ. Твоя основа — община. И не тол’ко твоя — и моя, и моих детей, и Басина. А Академия — это подарок, это сверху. Подарки полагается заслуживат’ или хотя бы — выказыват’ за них благодарност’… а где она?»
Плеть понял и тогда этим ответом полностью удовлетворился, но время шло дальше, время шло мимо, и совсем скоро он осознал, что скучает. Это было странное, новое чувство: прежде ему никогда не бывало скучно. Теперь же простое, тихое и ясное сидение в четырёх стенах вдруг оказалось невыносимо. Плеть попросил разрешения ходить хотя бы по таврскому райончику, и ему не отказали. Ему доверяли.
Поэтому сейчас Плеть обедал в небольшом кабаке на самой границе с Портом. По-росски его называли «Весёлые речи», что было не очень метким переводом таврского названия «Thuhto:ba», дословно означавшего «большая речь». Если Плеть правильно понимал, такое выражение применялось на Равнине к пьяной браваде, желанию наплести в горячке с четыре короба.