Это всё — картинки, подумал хэр Ройш-младший. Картинки, призванные создать иллюзию содержания. И называть листовки протестом, право, неверно — для того чтобы протестовать, нужно иметь то, против чего ты выступаешь, а Городской совет, Четвёртый Патриархат, Росская Конфедерация — это почти фикция, давно лишённая содержания, идентичности и идеологии.
И как в таком положении Скопцову удаётся переживать о нравственности, ему, хэру Ройшу-младшему, не понять никогда.
— Я не мог не заметить, сколь аккуратно вы выбираете слова, — Мальвин, и сам не любитель словами разбрасываться, смотрел испытующе. — Вы говорили об «изменении ситуации» — хорошая формулировка в том случае, когда вы сами не понимаете, что конкретно имеете в виду.
Хэр Ройш-младший несколько помедлил с ответом.
— Вы правы, — признал он. — Мне кажется неразумным и даже вредным делать вид, что я возмущён конкретным законом, в то время как не нравится мне вся ситуация. Не спрашивайте — я имею в виду даже не пилюли и не Охрану Петерберга, на которые ссылался господин Золотце, не униженное положение относительно Европ, о котором мы не сказали, но подумали. Но совершенно ведь очевидно, что у Четвёртого Патриархата нет плана, нет амбиций. Они предпочитают действию реакцию, а это бесперспективно, как бесперспективны любые тактические ходы без стратегических.
— Как и стратегические без тактических, — не отступился Мальвин. — Вы изъясняетесь чрезвычайно умозрительно, хэр Ройш.
— Сейчас говорить в практическом ключе трудно, — неохотно кивнул хэр Ройш-младший, — такова уж специфика местности. К примеру, листовки пока что не запрещены. Вместо хоть сколько-то осмысленного курса действий правительство Петерберга предпочло вот это, — он покосился на распростёртую внизу площадь. — Их реакция несоразмерна, а потому её трудно предугадать.
— Лично мне было трудно предугадать, что они вовсе надумают реагировать, а не обойдутся битьём окон, — фыркнул Золотце.
— Да, — Мальвин решительно сложил руки на груди. — Я не понимаю, почему листовочников не ловят по уму. Командованию Охраны Петерберга ведь достаточно поставить незаметный патруль — в гражданской одежде — хотя бы возле Академии! Мне кажется, здесь может быть лишь два варианта: либо ты подходишь к вопросу обстоятельно и толково, либо попросту не обращаешь на листовки внимания. И первое, и второе мне было бы понятно, но то, что происходит на наших глазах…
— Но ведь листовки не запрещены! — воскликнул Скопцов, после чего вспыхнул и торопливо прибавил: — Не спешите опять обвинять меня в наивности, я не о том. Раз листовки не запрещены, санкционировать официальное разбирательство Городской совет не может, а для самоуправства Охраны Петерберга… Тут, знаете ли, потребовалось бы слишком много терпения. Это не в их духе.
— Мы все знаем, что в их духе, — хмыкнул Золотце, закуривая папиросу.
— Как видите, господин Мальвин, спускать обиды тоже не в их духе, — хэр Ройш-младший невольно улыбнулся, — но я полагаю, что это хорошо. Не забегайте вперёд. Давайте будем друг с другом честны: ещё вчера в городе существовало лишь неоформленное взаимное недовольство, а сегодня… Этим парадом Охрана Петерберга демонстрирует, что воспринимает нас всерьёз. Вы в полной мере это сознавали? Я, признаюсь, нет. Но это только укрепляет мою веру в то, что следует не мчаться вслепую, стремясь совершить нечто необдуманное и революционное, а сперва изучать modus operandi городских властей на практике. В частности, — улыбка сошла сама собой, — не одна Охрана Петерберга считает листовки значимой проблемой, и, таким образом, законность их — явление временное. Разумеется, уже сейчас ведётся работа над запретом.
— Вы знаете об этом, потому что… — переспросил об очевидном Скопцов.
— …потому что листовочниками занялся мой отец. Самолично.
— И вам не страшно?
— Страшно? — хэр Ройш-младший сморщил лоб. — Напротив. Из всего Городского совета мне заняться проще всего именно своим отцом, не говоря уж о том, что так я могу получать необходимую информацию быстро и из первых рук.
Он не кривил душой. Отец его не пугал. А вот Охрана Петерберга, если мыслить трезво, могла представлять собой истинную опасность, поскольку в стремлении продемонстрировать силу они вряд ли озаботятся законностью собственных действий, и в следующий раз поколотить могут вовсе не окна — как там назвал его Хикеракли? — Коленвала.
— И всё-таки, — продолжал настаивать Мальвин, — чего мы хотим добиться?
— Право, господин Мальвин, этот вопрос столь же бессмыслен, как и вопрос об этике! — чарующе улыбнулся Золотце за папиросным дымом. — Всерьёз называться Революционным Комитетом значит принять на себя бремя исторических деятелей. Но исторические процессы движутся сами по себе, и люди в них — лишь случайные исполнители. Посмотрите на Четвёртый Патриархат — разве его члены не являются жертвами личных амбиций, пусть бы и по наполнению своих кошельков? Если же мы хотим творить просвещённую революцию, нам следует просвещённо же сложить с себя иллюзии значимости личных потуг и желаний. Приняв, если хотите, необходимость изменений самих по себе. Впрочем, — Золотце безоружно поднял ладони, — о подобном лучше рассуждает граф. Полагаю, нам не помешало бы побеседовать с ним — в конце концов, такая тема попросту требует официального заседания Революционного Комитета!
— Если оставить в стороне иронию, да, это имеет практический смысл, — кивнул хэр Ройш-младший. — Во-первых, наши действия постепенно начинают граничить с опасными. Вероятно, придётся артикулировать это ещё раз для всех причастных, во избежание потенциального недопонимания. Во-вторых, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь вроде господина Коленвала что-нибудь… учинил. Я не считаю себя вправе, господин Скопцов, кому-либо препятствовать, но полагаю, что общая осведомлённость о планах друг друга пойдёт на пользу всем.
— Ещё немного, и я поверю, что мы в самом деле заняты чем-то серьёзным, — рассмеялся Золотце. — А вы укоряете меня романным мышлением!
Хэр Ройш-младший недаром обучался в Исторической Академии — он имел некоторые представления о том, как часто подобные эскапады с криками на улицах и даже забастовками случались раньше в одном только Петерберге. Из них редко выходило хоть что-то вразумительное — пределом росского бунтарства оставался твиров бальзам. А вернее, само название «твиров бальзам»; разумеется, была ещё Тумрань — но от Тумрани, сколь бы кошмарной её ни считали, не сохранилось даже нарицательного клише. Зато как-то раз работники и слуги одного из членов тьверского Городского совета утомились его пустыми роскошествами, ввиду чего очередные бочки с местным самогоном на дубовой коре отправились не на стол к яствам, а прямиком под топор. Сгорел особняк, сгорел его владелец с семейством, и, если верить хроникам, многие затаили дух в ожидании волны общественного недовольства, готовой смести старую власть к шельмам.
Это было относительно недавно — меньше двадцати лет назад, но сегодня мало кто смог бы объяснить происхождение иронического названия «твиров бальзам», которым работники и слуги собирались «утешить душу» сгоревшего графа. А на востоке, дальше от Тьвери, и напитка-то этого наверняка не знали. Волны не случилось, вспышка схлопнулась.
Не в том ли здесь дело, думал хэр Ройш-младший, что кричать на улицы и поджигать бочки с самогоном обычно выходят люди первого толка, жаждущие оказаться во главе колонны? Не в том ли, что люди охочи до скороспелых решений и сломов, в то время как функциональными могут быть лишь постепенные изменения?
Так ли, в самом деле, сложно вылепить из бестолкового общественного недовольства нечто стоящее?
Граф Набедренных — по-своему безусловный светоч и интеллектуал — сочинял листовки ради собственной же умственной гимнастики, а убеждения его иронически совпадали с чаяниями толпы, но вряд ли были ей полностью понятны. Таковы издержки высокого аристократического слога. Но хэр Ройш-младший, заручившись поддержкой Золотца, добавил к опусам графа свои — решённые в чуть более радикальном тоне. Саркастическое требование прогрессивного налога на бездетность при отсутствии должного образования можно и не уразуметь, а вот прямой призыв проигнорировать новый закон — вряд ли.