Хэр Ройш-младший не тешил себя иллюзиями: именно такую редакцию листовок отец первым делом и запретит; но не тешить самолюбие выходило хуже, ведь прямолинейные и куда менее изысканные призывы начали появляться на улицах города и там, куда члены Революционного Комитета их не клеили. Имя этого безымянного чувства просилось на язык само.
Импровизированная забастовка на площади перед Городским советом естественным образом рассеялась, когда зарядили дожди, а финальная точка парада закрепит в людях нежелание там собираться, но недовольство не истаяло в воздухе. И хэр Ройш-младший был всецело уверен, что недовольство это направлено не только на новый закон, пусть и не все недовольные в достаточной мере собственный гнев сознают.
Это недовольство застоявшимся порядком, которому давно пора стать страницей учебника истории и темой выступления лектора Пунцовича.
Хэр Ройш-младший понимал также, что Золотцу, За’Бэю, даже тому же графу всё это не так интересно, как лихорадочный стук клавиш печатной машинки.
И он не видел в этом большой беды.
Некоторым людям нужен азарт — пожалуй, и сам хэр Ройш-младший был до сегодняшнего дня подобным человеком. Нужно лишь помнить о верном соотношении азарта с трезвым рассудком.
Вооружившись первым и вторым, можно всё-таки подступиться к осмыслению блистательных перспектив, открывающихся тому, кто осмелится подобрать к ним ключ.
— Я опасаюсь за Колю, — негромко признался Скопцов. — С него в самом деле станется, как вы выразились, учинить.
— Тем скорее нам следует выбрать… — хэр Ройш-младший поискал пальцами в воздухе слово, — убежище. Для конфиденциального обсуждения перспектив, я имею в виду.
— Полагаю, если неожиданных предложений не имеется, мой дом подойдёт? — Золотце спрыгнул с лесенки и отряхнулся. — В конце концов, батюшка о листовках осведомлён, а слуги у нас, как вы и сами убедились, воспитаны в лучших традициях неразглашения.
Остальные кивнули, но никому не удалось сдержать улыбки при мысли о комизме этой ситуации.
— И потом, — лучезарно прибавил Золотце, — историю куда приятнее творить среди золота и алмазов, не находите?
Глава 32. Алмазы
— Пренеприятнейшая история! — согласился Золотце и немедленно предложил господину Приблеву парижский чай — таким уж господин Приблев выглядел замерзшим и обескураженным.
Он явился первым, чуть раньше назначенного времени. Выходил в переднюю Золотце во власти незнакомых чувств: гостей в своём доме ему доводилось принимать редко до чрезвычайности, разве что батюшкиных заказчиков. Батюшка гостей не одобрял, и Золотце никогда на то в обиде не был — всё ж таки ценности повсюду, как тут не осторожничать. В обиде-то не был, но временами, конечно, грустил — особенно в детские годы, когда жизни вне дома не имел. За год до Академии он получил разрешение звать Метелина, поскольку уж аристократу-то до ценностей дела быть не должно. Так сложилось, что и в Академии Золотце дружбу водил в первую очередь с людьми в этом отношении надёжными, но традиция звать их к себе не прижилась. Наверное, в силу отсутствия привычки. Вот ведь удивительное дело: даже в общежитии у За’Бэя — в крохотной комнатушке, разделяемой, к тому же, с Гныщевичем, — они регулярно распивали вино до самого утра, а в Золотцевом доме — ни разу, как-то на ум и не приходило. В лучшем случае друзья бывали здесь, когда заглядывали за ним по дороге в ту же Филармонию.
Первые изменения прокрались в дом с листовками: Золотце сообразил, что и размножать, и хранить их сподручнее именно у него. Потому как раз, что никто тут не толпится, заказчиков батюшка сопровождает сразу в крыло, отведённое под мастерскую, слуги тоже нелюбопытны — таких уж батюшка подбирал.
А ещё у батюшки имелся мимеограф, который печатает с трафарета, единожды набранного на машинке, если снять с неё красящую ленту. Золотце и думать не хотел, как, где и какими темпами создал свой первый тираж Веня — вряд ли в его распоряжении было нечто более серьёзное, чем тривиальная возможность заправить в машинку копировальную бумагу, чередуя её с обыкновенной. А это, увы, всё равно не слишком сокращает объём работы, так и так корпеть целую вечность. Задумка же хэра Ройша подобного расточительства не позволяла — листовки должны были быть разные, многочисленные и готовые в кратчайшие сроки. Расклеивать их следовало по ночам, а значит, время дорого вдвойне.
И Золотце попросил у батюшки мимеограф в первый же вечер.
Батюшка, конечно, догадался — слухи летают быстрее его ненаглядных голубей, хоть и не так породисты. Прищурился, хмыкнул: мол, он-то думал, Золотце друзей наконец выпить зазвал.
«Батюшка, вы против?» — прямо и с вызовом ответил тогда Золотце, хотя вполне мог увильнуть, соврать с четыре короба или вовсе проигнорировать неозвученную гипотезу.
«Дык откуда мне знать! — пуще прежнего развеселился батюшка. — Вот погуляю завтра по улицам, почитаю и тогда уж пойму».
Золотце с трудом сдержал порыв к батюшке подскочить и, что позволительно только совсем уж малолетним детям, чмокнуть его в щёку.
С мимеографом всё организовалось очень по-деловому: для однократного машинного оттиска трафарета много рук не нужно, так что один человек набирает всё, что на завтра утверждено, другой крепит трафарет к рамке, подкладывает под неё лист и валиком, пропитанным краской, по трафарету проводит. Тоже работа, но по временным затратам несопоставимая. Третий сортирует, раскладывает по стопкам и маскирует гражданское возмущение под конспекты или какую другую ерунду. Вообще-то можно и в одиночку управиться, но вместе как-то оно приятней.
Вместе — это с За’Бэем, префектом Мальвиным и хэром Ройшем. Графа Набедренных решили не утруждать, зато потом ещё Скопцов стал заглядывать. То есть, опять же, все свои люди, родные давно. Да и процесс напряжённый, его за дружеские посиделки принять затруднительно.
А сегодня совсем другое дело: после маршей, коими прошлась по городу Охрана Петерберга, стало ясно, что пора собрать всех причастных к расклеиванию листовок, всех, кто слышал Венино признание в «Пёсьем дворе». И, гм, побеседовать о важных вещах.
Но беседа о важных вещах — это ж всегда отчасти попойка. Праздник даже, а раз дома у Золотца — Золотцев праздник! И вне зависимости от повода сбора Золотце охватывал трепет и почти что восторг того сорта, которого в детстве ему не досталось. Он принимает толпу гостей! Да, этим гостям не интересны ни развлечения, ни перемена блюд на ужине, ни даже алкоголь, но так или иначе — вот же он, шанс исполнить партию радушного хозяина.
К примеру, первый гость, господин Приблев: продрогший в лёгком пальто под нежданным первым снегом, который, впрочем, таял, едва соприкоснувшись с брусчаткой. Говорил ли Золотце когда-нибудь раньше с господином Приблевым с глазу на глаз? Так сразу и не вспомнишь, но вряд ли — за общим столом встречались, а по крупному счёту, никакие они не друзья, всего-навсего приятели.
Только ни малейшей неловкости в том не было: господин Приблев с порога окатил Золотце приключившейся с ним историей — пренеприятнейшего, как уже было сказано, свойства. Как студент института Штейгеля господин Приблев вынужден время от времени появляться на практике в лечебнице — с его занятостью на метелинском заводе это и само по себе кошмар. Но сегодняшний кошмар был принципиально иного порядка: господину Приблеву попался в лечебнице пациент, приковылявший из казарм. Ему что-то поломали, а лицо его было в ножевых порезах.
— Господин Золотце, вы не подумайте, я как-никак вырос в семье врачей, — усаживаясь на диван, господин Приблев всё ещё захлёбывался своим рассказом,— отучился два полных года, пусть и спустя рукава. Меня сами по себе травмы совершенно не трогают, но тут… Я потому и пришёл раньше, что из лечебницы буквально сбежал, — господин Приблев виновато потупился. — Понимаете… это ведь из-за нас. Того человека забрали в казармы, почему-то приняв за листовочника. Он говорил, у него — как у Коленвала, в смысле господина Валова — на двери что-то висело. Висело, а он не стал снимать.