— Я, господа, недоволен, — упёр руки в бока Гныщевич и зыркнул из-под шляпы злобно. — Общежитие — это и mon asile, как вы понимаете. Сэкономил, называется, повременил со съёмом более подходящего метелинскому управляющему жилья! Я не люблю, je déteste до дрожи, когда меня обыскивают.
— Просто не держите у себя в комнате ни официально разыскиваемого оружия, ни тайно волнующих листовок, — тихо, но твёрдо осадил его Тимофей Ивин.
Гныщевич на Тимофея Ивина уставился почти с интересом: мол, кто это тут ему возражать смеет.
— Сосед, да не петушись ты, — За’Бэй, выговорившись, источал сплошь благодушие. — Твоих вещей у нас так и так немного. Что не нужно видеть, успеем вынести. А при обыске я поприсутствую, посмеюсь над ними про себя и ничего к делу отношения не имеющего тронуть не дам.
Раздался еле различимый из гостиной перезвон дверного колокольчика — надо же, первый вежливый гость после господина Приблева. Кто-то из слуг засуетился в передней, и совсем скоро к обсуждению последних новостей присоединились хэр Ройш и Скопцов. Оба они держались сегодня особенно церемонно — видимо, волочили груз острейшего осознания себя важными персонами, детьми членов Городского совета. Но волочили каждый по-своему: если в Скопцове, казалось, сошлась нынче вся скорбь человечества, то хэр Ройш, напротив, был торжественен — хоть праздничный торт им украшай.
Вид сих в высшей степени благовоспитанных господ своевременно напомнил Золотцу, что он тут радушный хозяин, который-де много лет вздыхал об услаждении гостей.
Распорядившись наконец об алкоголе и закусках, он понадеялся, что на оные никто особого внимания не обратит. Больно уж неловко было бы сознаваться, что на список покупок, кои должен был совершить на базаре помощник повара, Золотце вчера потратил добрых два часа.
— Господа, об обысках я впервые слышу от вас, — невидящими глазами уставился перед собой Скопцов, — но такие новости более чем сообразуются с моими сведениями о настроениях в Охране Петерберга. Я ни в коем случае не хотел бы никого задеть, но не могу не озвучить оценку ситуации, которую вынашиваю с тех пор, как прознал о параде: мы с вами ошиблись. Листовки любого содержания сейчас воспринимаются Охраной Петерберга в штыки, поскольку содержание самой первой листовки — направленной именно против них — было, как выясняется, слишком страшным оскорблением. Что бы мы теперь ни расклеивали, они будут принимать на свой счёт саму форму высказывания — печатный лист на столбе.
— Вынужден не согласиться, — прервал его излияния префект Мальвин. — Я только что имел удовольствие созерцать тех, кто пришёл ломиться в общежитие. В кабинете у многоуважаемого главы бушевали бесспорные радикалы — правда, их чуть притормаживал командир, полковник Шков…
— Шкёв, — поправил Скопцов.
— Спасибо. Так вот, за исключением полковника, с господином Пржеславским беседовали люди, наверняка готовые разорвать на куски того, у кого обнаружатся листовки. Но у крыльца их ждал отряд — видимо, приведённый для самого обыска. И в нём единства не было. Я своими ушами слышал рядовых — рядовых! — которые нашли фантазию графа о прогрессивном налоге на бездетность остроумной. А уж упрёки в адрес Резервной Армии имели в сердцах того отряда чрезвычайно живой отклик, — префект Мальвин перевёл дух, с одобрением взглянув на как раз поданные закуски и алкоголь. — Нет, я не берусь утверждать, что Охрана Петерберга в листовки влюблена и зубрит их ночами. Споры имеют место — и яростные! — но некоторую положительную динамику стоит признать.
— Положительную динамику? — схватился Гныщевич за стакан специально для него, трезвенника, заказанной газовой воды. — Vous êtes fou, господин префект! Динамика — она замеряется относительно некоторой поставленной цели, уж поверьте промышленнику. И la question se pose: вы тут что за цель принимаете? Что Охрана Петерберга будет сражена силой печатного слова и под влиянием прочитанного, pardonnez-moi, перейдёт на сторону народа? Да вы все просто заигрались!
— Что мы принимаем за цель — это, господин Гныщевич, блестящий вопрос, — показательно проигнорировав тезис «заигрались», взял слово хэр Ройш.
Взял и тотчас положил обратно, поскольку в гостиную ворвался господин Валов, коего Хикеракли не так давно додумался звать Коленвалом — и Золотцу даже не хотелось взвешивать на весах хорошего вкуса эту шутку.
Потому что какие уж тут шутки.
— Гныщевич, ты сюда пришёл язвить и изливать скепсис? — с порога начал господин несомненный Коленвал. — Тогда бы и не тратил время зря — будто у тебя работы нет! Ты поставки ипчиковской резины подписал? Первая партия-то готова, до снега бы успеть.
— Ты, Коля, не указывай начальству, что ему делать, — с каким-то приглушённым гневом сощурился Гныщевич. — Какая партия, какая резина, когда в городе une perturbation? Прогорели мы с первой партией, её теперь до весны придерживать. Спасибо всем листовочникам и тебе лично, Коля.
— Так вы, господин Гныщевич, пришли нас послушать, потому что у вас накладки на производстве, спровоцированные вашим же чутьём на нарождающиеся волнения? — Золотце аж не поверил сначала, что это голос хэра Ройша звучит столь медово. Хэр Ройш сейчас будто переживал некий необъяснимый внутренний триумф.
— Я с тобой о своих накладках разговаривать буду только тогда, когда ты папашиными шахтами рулить начнёшь! — огрызнулся Гныщевич.
— Он пришёл вас послушат’ со мной, — неожиданно вмешался Плеть. — Я хотел вас слушат’, у меня в том свой интерес. Вот ответ’те, раз уж так: почему листовок от имени Порта не писали? Всего Порта, я не тавров имею в виду. Если чем и можно Охрану Петерберга припугнут’, так это беспорядками в Порту. Неравная, но сила.
— А эта нелёгкая стилистическая задача у нас расположилась дальше по графику, — Золотце поднялся с кресла проверить закуски. — Мы тут не «Кармину Бурану» исполняем, чтобы начинать с fortissimo. Можете, кстати, оказать помощь — я вот даже познакомился с Портом не так давно, но всё равно поостерёгся бы брать на себя ответственность за подражание портовому слогу и эстетическим канонам. Тут требуются эксперты.
На монолите лица Плети было не разглядеть ни тени реакции, но Золотце надеялся, что тот хотя бы рассматривает сейчас его предложение. Если бы Плеть начал вдруг радеть за листовки, может, и Гныщевич поумерил бы своё негодование. А то верно ведь, хоть тон его и чрезмерен, господин Коленвал говорит: придёт, ядом всё закапает, а Золотцу сейчас и своего скепсиса достаточно.
В передней послышался жизнерадостный гогот — графу Набедренных с его новым спутником такой определённо не к лицу, а значит, Хикеракли пожаловал.
Так и есть: зашёл с другом своим господином Драминым, как всегда избыточно раскланялся.
— Ну что, господа мои хорошие, у нас с вами на руках, — представил публике свои руки Хикеракли, — имеются самые что ни на есть агрессивные стычки-с. А вернее, не на руках, а на втором кольце казарм. Пока вы тут, — ознакомился он с ассортиментом закусок, — корнишончиками балуетесь, мы, да будет вам известно, имели честь поприсутствовать на обязательных принудительных работах!
— Не мы, а я, — добродушно уточнил господин Драмин, — ты бегал и болтал. И из всех присутствующих там полагалось принудительно находиться только Коленвалу, — хмыкнул он сам с собой. — Конечно, инициатива прочих приветствуется.
Господин Коленвал повернулся с окаменевшим лицом:
— Они порушили дом мне, а я пойду строить им? — и хотел бы, наверно, опять прочитать какой гневный монолог, но каменное лицо сковывало, мешало, замуровывало внутри любые монологи, так что реплика повисла в пустоте.
— Знаете ли-с, господин Коленвал, ваш сантимент многие разделяют, — хрустнул тем самым корнишончиком Хикеракли и щедро отхлебнул пива. — Даже из тех, кому ничего не рушили и не ломали. Принудительные работы — штука ко гневу располагающая.
— Вообще-то Стошев… Это ведь Стошевым зовут того генерала, что стройку затеял? — поискал господин Драмин подтверждения у Скопцова. — Стошев всё нормально организовал. Студенты пока только из нашей Корабелки и ещё пары училищ, смены короткие, шесть часов, день через два. Даже от учёбы не слишком отвлекает. Но то Стошев, а то простые солдаты, которые за процессом надзирают.