Приблев в Алмазах нашёлся.
Скопцов, как пояснил всё тот же хихикающий Приблев, часом раньше отбыл на завод под ручку с переоблачённым в девицу хэром Ройшем.
Гныщевич помянул первокурсников, их префекта и секретаря Кривета по всем их ближним и дальним родственникам, после чего попытался применить l'attaque par force brute. Пробиться к генералам своими силами он попытался.
Послали его незатейливо и скучно. Чеша сейчас глазами по тем, кто ошивался в Пассажирском порту, Гныщевич подумал, что сам он никогда и ни на кого не смотрел с таким равнодушием, каким смерили его последовательно адъютанты всех четверых генералов. «Не знаю где». «Не знаю когда». «Заняты совещанием». «Слышь, у нас тут своих проблем хватает, шёл бы ты!»
Под вечер стало ясно, что в Охране Петерберга полная remue-ménage, суета и кутерьма, поскольку солдаты вроде как взбунтовались то ли против собственного командования, то ли против чинов промежуточных — в общем, Гныщевич понял, что лучше не тратить дальше время, а признать поражение и вернуться в Алмазы.
Он даже не был зол. Знал ведь изначально, что просто с улицы его не пустят. Досадовал, что зачем-то решил проверить на практике сию очевидную мысль. Сделал широкий крюк, заглянул в общину, куда должны были прийти ответы от управляющих. Выяснил, что в общину осмеливаются писать только самые храбрые. Решил, что других ему и не надо.
Вернулся в Алмазы и напоролся на полный света и любви монолог Приблева о том, что это к лучшему, потому что так зато можно подготовить программу. Он ведь хочет явиться к генералам не с пустыми руками? Так давайте заполнять.
Гныщевич хмыкнул и согласился.
Всю ночь они с умненьким мальчиком Приблевым судили да рядили вот о чём: ясно, что Охрана Петерберга ни лешего не смыслит в собственных действиях. А у нас есть заводы в черте города и заводы за чертой. Заводы за чертой надо как-то обеспечить, чтоб там люди с голоду не разбежались, так? А взамен Союз Промышленников тоже кой-чего предложить может. Блокада города сколько продлится? Уж конечно, никто не знает. Следовательно, стоит подумать о самообеспечении — за счёт тех как раз заводов, что в черте. Им заодно и сбыт какой-никакой образуется. Кое-где можно наладить быстро, кое-где обойтись частичным переоборудованием. В перспективе и полным.
Умненький мальчик Приблев был прав. Наутро Гныщевич чувствовал себя куда более уверенно и почти набрался духа попытаться во второй раз. Постучаться к генералу Стошеву лично, благо знакомы — через Северную ведь часть на завод ездил и рабочих своих возил.
Вот только l‘organisme той уверенности не разделял — взял да повалился тюком прямо в блистательных Алмазах. Два дня пробегав и две ночи продумав, упрямый l‘organisme заявил о своих правах и продрых до темноты. А ещё говорят, мол, la machine de l'homme! Какая же из организма machine?
Ну а там уж выяснилось, что граф Набедренных не то сам замыслил пойти в казармы, не то зовут его туда осыпать благодарностями за остановку кораблей.
Дальше Гныщевич сориентировался.
Конечно, всё командование к нему не явилось, но хватило и одного — как раз таки генерала Стошева. И конечно, ничего внятного тот не сказал, зато выслушал как официального представителя. Гныщевичу и глаза закрывать не нужно было, чтобы увидеть, как бесплотная идея Союза Промышленников обрастает мясом.
Как мысль становится материей.
Не имея ни сил, ни времени вдумываться в план Гныщевича, Стошев предложил, если он в самом деле хочет провести осмотр тех заводов, что находятся в черте города, взять с собой пяток солдат.
«Их теперь всякому молодому горожанину выдают?» — хмыкнул Гныщевич. Стошев только устало отмахнулся — не стал даже огрызаться.
Гныщевич пожал плечами, скрывая лёгкое раздражение.
Ему дали солдат, а Твирин сам взял.
— И чего они поставили над собой простого парня? — уместно вопросил один из носильщиков, затягиваясь чем-то омерзительным. — Эдак я тоже хочу.
— Он не над ними, — Плеть, как обычно, был флегматичен, — он рядом с ними. В том и сут’.
— А то и верно. Очень уж эти генералы на своих лошадях — не в обиду, тавр, — зазвездились. С Городским советом-то, а? Небось простых солдат не спрашивали, стрелять или не стрелять!
Простой народ в лице косматого носильщика чрезвычайно избирательно помнил о том, что не спрашивал как раз Твирин. Или не верил в это.
В Алмазах утверждали, что Твирин — это тот рыжий мальчик, что отирался рядом с Революционным Комитетом в последние месяцы. В казармах, пока Гныщевич ждал своей exécrable аудиенции, кто-то брякнул, что он, мол, генерал в шкуре рядового. Граф Набедренных хотел встретиться с ним лично. Даже Стошев, выдавая Гныщевичу солдат, обмолвился, что те, мол, с молодыми говорить теперь привычные.
Весь этот ажиотаж вызывал неприятное ощущение, будто Гныщевича обогнали.
Но долго переживать об этом он не стал. Ему было любопытно, как обойдутся с ним выданные Стошевым солдаты, а главное — как он сам обойдётся с ними. Одно дело — ездить через казармы, а другое — ходить по городу в сопровождении военной силы.
Детскую привычку от военной силы побыстрее прятаться так просто не вытравишь.
Пришлось брать быка за рога, то есть солдат за лычки. «Я вам не начальник, — сообщил им Гныщевич, как только они вышли за порог казарм. — У вас тут свои интересы, у меня — свои. Но мои интересы сегодня важнее, поскольку au fond, в глубине то есть, они как раз ваши. Поэтому, если что совсем не так, действуйте по усмотрению, а до того мне не мешайте. Идёт?»
И сплетен было слушать не надо, чтоб рассмотреть собственными глазами: в городе царит мародёрство, то и дело из какого-нибудь дома что-нибудь да выносят. А потому Гныщевич, постучав по губам пальцем, прибавил:
«Вам оно, конечно, скучное занятие. Это я понимаю. Потому предлагаю за такую работу награду».
Солдаты, до сих пор смотревшие так же скучно и мимо, как адъютанты накануне, оживились.
«Под конец зайдём к одному человеку, который будет сопротивляться. А если не будет, сделаем так, чтоб стал. А кто сопротивляется — с того надо снять налог на вежливость, d'accord?»
«Чё ты всё время не по-росски лопочешь? Европейский, что ли?» — лениво осведомился один из солдат.
«Росский, роще не придумаешь. Стал бы европеец вас подкупать».
Корабль медленно заворачивал, намереваясь причалить. Солдаты слушались с бесцветной вялостью студентов, загнанных на лекцию родителями. Плеть неслышно мычал в тон швартовому гудку. Так называемый осмотр заводов шёл без précédents.
«А зачем вам Твирин?» — спросил Гныщевич днём.
«Он видит мразей, — ответил тот из солдат, что поживее, с быстрыми чёрными глазами. — Вот ты не видишь, а он видит. И в начальниках, и в полковниках, и в простых людях».
Завернув до Порта в Алмазы, Гныщевич узнал, что своих мразей Твирин нашёл.
Лёгкой рукой граф Набедренных пообещал отсыпать ему с плеча Революционного Комитета листовочников. Мразей, коих Твирин искал.
Вот мальчику-то утвердиться надо, а!
И ведь верно утверждается. Чем больше народу чужими руками перебьёшь, тем крепче эти руки станут твоими. Это как в Порту: можно у человека вытащить кошелёк и поживиться на десять грифончиков, а можно ему чужой подкинуть, и он, ощущая виновным себя, выложит тебе сто, да ещё другом сочтёт. А уж если половине города подкинуть!
Шире надо мыслить, шире. Каково именно это шире, стало ясно ещё вчера, когда с завода вернулся Хикеракли.
На заводе Хикеракли арестовал старого наместника. На заводе хэр Ройш в женском платье того допросил. Выяснил, что новый наместник прибывает сегодня, чего не знает во всём городе никто, кроме Революционного Комитета. Вернее, знает вроде бы наместнический корпус, но он не следит напрямую за кораблями, да и побоится, пожалуй, за следующим своим вожаком соваться, старого потерявши.
Или не побоится? Приметного шевелюрой и манерой говорить погромче господина Туралеева поблизости, кажется, не наблюдалось. Но мог ведь и припрятаться. Шире надо мыслить.