Вот и вчера Гныщевич подумал: а может, шире — это и есть Революционный Комитет. Когда так называет себя кучка d’enfants, это одно. Когда кучка d’enfants арестовывает одну из главных политических фигур города, это другое.
Тут как ставки на боях. Можно выгадать, можно прогадать, но если уж ставишь — не мелочись.
И Гныщевич поставил. Встреча свежесобранного Союза Промышленников должна была состояться сегодня в одной из пристроек к метелинским швейным мануфактурам, но отправился туда не глава Союза, а мальчик Приблев — с тем отправился, чтобы встречу перенести. Потому что глава Союза с малых лет промышлял в Порту денежными аферами, а новый наместник прибывал морем.
Новый наместник, мсье Гаспар Армавю, маркиз двадцати шести лет. Француз, потому что у них заведена национальная сменяемость. Молодой, потому что такого попросил сам хэр Штерц. Молодому, мол, проще будет реформировать этот город, найти общий язык с негодующими юнцами, у него больше энергии и идей. Женат, намеревается со временем перевезти в Петерберг супругу и маленькую дочь. По слухам, бабник и мот. Недавно вместе с половиной Франции переболел оспой, но умудрился избежать язв. Считает себя человеком прогрессивным и мысли свободной.
Хэр Штерц заочно знал про нового наместника очень много, но никогда не видел и не представлял, как тот выглядит.
Когда трап гулко хлопнул о причал, Гныщевич на мгновение прикрыл глаза.
Это наука, которой не расскажут ни в каких академиях. Вот у этого bijouх много, но дешёвых: любит щегольнуть, но скряга. Вот у этого — всё то же, но он под ручку с девкой, при ней не решится жалеть деньги. Этот не хромает, но туфли ему жмут; если провести три квартала, согласится на что угодно, лишь бы где заночевать. Этот в германских лентах, но баск; на чужих языках, как все баски, говорит плохо, но его не проведёшь. Этого извела морская болезнь — если налить да развеселить, отблагодарит широко. Этот выдаёт девку за жену, но она ему не жена, и бумажки наверняка фальшивые.
Люди отстукивались перед глазами, как костяшки счёт — разные, одинаковые, бледные от плаванья и цветастые от чужого города. Les hommes. Les espèces. Гныщевича всегда накормили бы в общине, но в пятнадцать он особенно категорично расхотел приходить к Цою Ночке за подаянием. От умения читать этих людей зависел тогда не кусок его хлеба, а куда большее: самолюбие.
Гныщевич опять усмехнулся сам с собой. Как-то раз он взбрыкнул, и тогда зависеть стал кусок хлеба. Это длилось недели две, пока один из местных носильщиков с росской внешностью не подошёл к нему и не сказал, что папаша просит завязывать и возвращаться.
И поди разбери, какое слово тут важнее — «папаша» или «просит».
Французы — нация без ярко выраженных внешних признаков, так что глаза Гныщевича отсекали только тех, кто явно принадлежал к какой-нибудь другой. Маркиз — значит, cela va sans dire, одет дорого, иначе просто не смог бы. Человек мысли прогрессивной? Наверняка не в парижском узеньком сюртуке с нелепо длинными фалдами, а в на неросский манер росском. Возможно, со следами ночного пьянства или качки на лице и с девкой на локте.
Мсье Армавю подвёл только в одном: сюртук на нём всё-таки был французский, скрывавший лёгкую полноту, но в остальном же — даже девка имелась при шельме! Правда, по тому, как старательно он с ней раскланялся, — продажная. Ухоженный, невысокий, светло-русый, с припухлыми от хорошей жизни щеками и младенчески глуповатым взглядом, мсье Армавю нацепил перстень-печатку поверх благородно-оливковой перчаточной лайки, а обручальное кольцо припрятал под ней. На двадцать шесть лет он никак не выглядел.
Холёная, холёная жизнь, как у его сиятельства графа Метелина. Когда Гныщевич к мсье Армавю подходил, ему померещился от того запах шампуней и масел, будто новый наместник источал их самими фибрами и порами кожи.
— Monsieur Armavu? Je suis engagé pour vous accompagner, — прощебетал Гныщевич, предельно по-европейски не глядя на то, как мсье Армавю не глядит на свою девку. — Le Conseil municipal vous souhaite la bienvenue à Pétersberg.
— Pardonnez-moi? — новый наместник захлопал бледными ресницами. — Je ne savais pas que… Ах, вы меня проверяете! — просиял вдруг он. — О, я знаю, что нам следует говорить по-росски. L’étiquette, l’étiquette! Но я не знал, что меня здесь будут встречать.
Уж конечно. Знал бы — отвязался б от своей девки ещё на корабле.
По краям причала, не привлекая к себе иностранного внимания, стоял десяток солдат. Солдат, каждому из которых наверняка светило бы повышение, догадайся он, что прямо сейчас у них под носом вышагивает господин новый наместник Петерберга.
И никого, кто хоть чем-нибудь выдал бы свою принадлежность к наместническому корпусу, так и не мелькнуло. А может, иронически подумал Гныщевич, есть они тут, да сами не знают, как мсье Армавю выглядит?
— Вас, видимо, не известили, что в городе… неспокойно, — всё так же медово пропел Гныщевич. — Происходят небольшие беспорядки, так что вам пока не следует ходить одному. Не беспокойтесь, — прибавил он, заметив на щеках мсье Армавю розоватые пятна, — наместнический корпус предоставит вам защиту.
— О, тут не о чем переживать, — мсье Армавю покачал головой, — я изучал индокитайские единоборства и фехтование. Сугубо ритуальные боевые искусства, очень эстетичные… Но я слышал, что в Росской Конфедерации небрежно относятся к Пакту о неагрессии.
Акцент у него был сильный, интонация упрямо задиралась вверх, однако на росском новый наместник говорил прекрасно, и Гныщевич вдруг понял, что полностью в нём ошибся. Он спешно кивнул носильщикам — те недоумённо переглянулись, но Плеть миролюбиво похлопал ближайшего по плечу — и потащил мсье Армавю прочь. Не в город, по ладному и широкому Пассажирскому проспекту, а на север через сам Порт.
Чем позже они выйдут за его пределы, тем лучше.
Сперва новый наместник молчал, бросая опасливые и в то же время по-детски любопытные взгляды на грузчиков, носильщиков, матросов, солдат и гуляк, а потом, вдоволь налюбовавшись Портом, всё же не выдержал — никакая мрачная сосредоточенность на лице не помогла Гныщевичу избежать беседы.
— Шесть часов назад нам сигнализировало судно из Финляндии-Голландии, — мсье Армавю шагал медленнее Гныщевича, но всё равно бодро. — Корабли перестали выходить из Петерберга. Вы из наместнического корпуса?
— Начальник гвардии, — брякнул Гныщевич и понадеялся, что такая должность существует.
— Oh ça! Vous êtes Français? Где вы родились?
— Нет-нет, мне всего восемнадцать, моя мать роска, я родился здесь же, — Гныщевич сообразил, что восемнадцатилетних начальников гвардии не бывает, не считая Твирина, в которого всё равно никто не верит. — До недавних пор гвардией руководил мой отец. Но я был лучшим, так что теперь…
— Я ничего не слышал о смене руководства гвардии. И почему вы не при мундире?
Из Порта они вышли прямиком в Припортовый район, где Охрана Петерберга тоже порезвилась — пусть и меньше, чем в Конторском.
— Недавняя пора началась позавчера, — серьёзнейшим голосом сообщил Гныщевич. Мсье Армавю притормозил и снова захлопал ресницами, натягивая маску заморского дурачка.
— Оh, мои соболезнования, — чирикнул он.
— Понимаете, почему меня отправили в одиночку? Лучше не привлекать к вашей персоне лишнего внимания… пока что. Думаю, не нужно объяснять, что мундир в такой ситуации мог бы нам обоим только навредить.
У них ведь ещё и мундиры есть, оказывается, у подлецов.
— J'entends bien, — мсье Армавю обвёл глазами картинную в своей разрухе, будто персонально для него заготовленную улицу. Улицу, где живёт Коленвал, сообразил Гныщевич. Видать, солдаты сочли её одним из рассадников крамолы.
— Что вы собираетесь делать, когда хэр Штерц передаст вам дела? — любезно — peut-être, даже светски — осведомился Гныщевич, поторапливая наместника в сторону Большого Скопнического.
— Этикет требует от меня сперва помочь хэру Штерцу добраться до родины, — ответил тот таким тоном, что стало совершенно ясно: думает он не об этикете, а о полном вступлении во власть. — После этого… Но что конкретно у вас творится? Такое чувство, будто здесь дошло до массового кровопролития…