— Стало быть, это вы нам угрожаете? — едва сдерживая веселье, уточнил Веня.
— Да! Да, в известном смысле, — напыжился граф Метелин-старший. — Я могу и отказать всем этим переменам в поддержке. Почему я должен её оказывать, если со мной беседуют в столь скандальном тоне? Это оскорбительно, это обнажает самую суть захвата власти в Петерберге…
— Простите, я не расслышал… «Захвата»?
— Наверное, я погорячился, — граф Метелин-старший помрачнел. — Так или иначе, я, да, могу отказать! Воздержаться. Сохранить нейтралитет.
— Конечно, можете, — быстро проговорил граф, который собрал сегодня объедки аристократии именно для того, чтобы воздержавшихся было как можно меньше. Чтобы добиться добровольного сотрудничества.
— Ваши швейные мануфактуры, — проигнорировал его слова Веня, обращаясь вновь к графу Метелину-старшему, — насколько я помню, уже внесены в план по переустройству производств на зимний сезон в условиях экономической самостоятельности Петерберга.
— Вот именно! И я не желаю слушать слезливые сказки о том, что простолюдины без моих мануфактур замёрзнут. Я желаю слушать учтивую речь и благодарности за содействие, за то, что я вообще принял приглашение на эту пародию на приём. Будьте любезны, думайте головой. Хотя я понимаю, вам непросто, в вашем салоне вас учили не этому…
Веня с превеликим наслаждением поведал бы сему раздувшемуся индюку правду о салоне, но вновь вмешался граф:
— Несколько противоречиво попрекать недостаточной учтивостью речей и тотчас прибегать к подобному риторическому приёму.
— Вы защищаете этого…
— Перестаньте, — неожиданно рыкнул барон Репчинцев. — Сцена безобразна вне зависимости от того, за кем останется последнее слово. Я бы предпочёл перейти к более существенным вопросам. В частности, как скоро появится возможность в деталях ознакомиться с упомянутым планом переустройства?
Граф тут же защебетал с угрюмым бароном Репчинцевым о переустройстве, попутно назначая ему свидание с Гныщевичем, а Веня удовлетворённо отметил, что свидание с Гныщевичем и графу Метелину-старшему обеспечить удалось. Значит, не зря он выволакивал себя из постели, дрожал под подогретой водой и пересиливал головокружение: прилюдный отказ от содействия Революционному Комитету, к тому же в столь скандальном тоне, является весомым поводом для тщательной проверки гипотетической принадлежности к тому самому заговору против Охраны Петерберга, за который совсем скоро поплатятся рассекреченные смутьяны.
Прочих смутьянов Гныщевич рассекречивал без малейшего смущения, ничуть не заботясь о том, что концентрация его конкурентов и недоброжелателей в их рядах на удивление высока. Но с графом Метелиным-старшим он недостойно самого себя пасовал, хотя тот мог в любую минуту возжелать вплотную заняться принадлежащим ему заводом. Вероятно, от такого исхода завод спасала лишь природная лень графа Метелина-старшего, но его лень — сомнительный гарант процветания Гныщевича.
Веня был уверен: к тому, кто поспособствует обретению гаранта более надёжного, Гныщевич обязан проникнуться симпатией. А симпатия Гныщевича — это, в свою очередь, уже плохонький, но шанс приглядывать за ним и так углядеть момент, когда он захочет продать всё то, чего должен добиваться Революционный Комитет.
Веня наконец позволил себе сесть, безмолвно угоститься у графа папиросой и отпасть от разговоров в гостиной. Нет, где-то на периферии слуха по-прежнему толпились все эти голоса — взбудораженные и апатичные, сомневающиеся и убеждённые, вкрадчивые и резкие, омерзительно знакомые и не выталкивающие из глубин памяти никаких гнусных ассоциаций — но голоса на некоторое время перестали его занимать. Он выбрал себе кресло, наполовину обернувшееся к окну, и вперился в щедрую зимнюю темноту. Декабрь уже наступил на Петерберг своей толстой подошвой, только поскупился пока что на снег, и оттого ветер пах скончавшейся от обморожения поздней травой. Дух зимы без снега тревожен и тем бодрит, собирает в кулак, а кого не соберёт — обморозит, как ту траву. Веню совсем не прельщала перспектива оказаться травой, он предпочёл бы быть птицей, собравшейся в кулак для изнурительного перелёта в тёплые края. В изнурительности его сомневаться не приходится, поскольку Венины «тёплые края» следовало искать не на карте, а в календаре. На той воображаемой календарной странице, которой будут соответствовать необратимые изменения всего, на что в принципе может упасть взор.
Если изменения окажутся в конечном счёте разрушениями, тем слаще будет их вкус. Вене противопоказано сладкое, но чёрную гнилую горечь внутри непрестанно надо чем-то заедать, иначе она сама рано или поздно закусит Веней.
Через полчаса забытья с открытыми глазами Веня с брезгливым любопытством обнаружил, сколь изменилась атмосфера в большой гостиной, стоило ему прекратить нарочно вызывать на себя внимание. Граф окончательно убедил в своей неизбежности барона Репчинцева, и теперь они спорили на одной стороне против господина Пржеславского; господин, кажется, Кривет отбрасывал хищную тень на графа Метелина-старшего, всё ещё негодующего, но в благоразумном немногословии; вечно напряжённый от поисков какой-нибудь выгоды граф Ипчиков на диво расслабился, завязав болтовню с заскорузлым стариканом — кажется, внутренне они насмехались друг над другом, но репликами перебрасывались к взаимному удовольствию. И все прочие гости раздробили гостиную своими камерными беседами, общий тон которых был скорее пытливым, чем напряжённым. Будто Петерберг в самом деле выживет в одиночку среди зимы под ответным взглядом Четвёртого Патриархата.
Взгляд Четвёртого Патриархата был поручен Золотцу — человеку, у которого вместо головы табакерка с выскакивающим потешным лешим. Голуби на чердак к его драгоценному батюшке прилетали бесперебойно, но столичные вести навевали на Веню скуку. Над ними морщил бледный лоб хэр Ройш, сопоставлял с какими-то имеющимися в его распоряжении документами, гадал и делал предсказания — чушь. Разве можно делать предсказания на основе одних только документов, ни разу своими глазами не посмотрев на людей, чьи действия надеешься просчитать?
Золотцевы послания твердили, что Четвёртый Патриархат о ситуации в Петерберге информирован из рук вон плохо, слухи о расстреле Городского совета полагает выдумкой деревенских ротозеев, застращавших почём зря нескольких важных господ, направлявшихся в Петерберг. Золотце писал, что и в Тьвери, и в Кирзани, и даже в далёком Фыйжевске объявление о налоге на бездетность всколыхнуло бедняков, а потому Четвёртый Патриархат смотрел на петербержскую смуту сквозь призму всех прочих волнений. Сквозь оную призму существенное отличие Петерберга заключалось лишь в том, что из остальных непокорных точек на карте примчались с докладом и просьбами об оказании помощи члены Городских советов, а Петерберг закрылся и молчит. К тому же остальные непокорные точки не столь принципиально важны для экономики и нежной европейской дипломатии, а Европы, конечно, уже задают неприятные вопросы.
Как только Революционному Комитету удалось наладить отношения с генералами, хэр Ройш, опираясь на Золотцевых голубей, убедил их отстучать на казарменном неперерезанном телеграфе скупой отчёт. Отчёт бесстыже врал о массовом исходе петербержцев на территорию Грузового порта, где, как известно, законы Росской Конфедерации не соблюдаются с особенным нахальством. Ошеломительный прирост портового населения толкнул коренных обитателей Порта на решительные шаги, а какой породы эти люди и их шаги, не секрет ни для кого. Охрана Петерберга якобы была вынуждена принять самые экстренные меры для удержания ситуации под контролем. Четвёртый Патриархат на такие телеграммы ответил ворохом упрёков и требований, но все они хэру Ройшу пришлись по нраву — Веня своими ушами слышал, как он напевал под нос какую-то безделицу.
Вчера же, расшифровав голубя, хэр Ройш застыл в непосильных раздумьях, зато Веню вести Золотца впервые позабавили. Тому удалось разнюхать, что нынче обсуждали в Патриарших палатах действительно встревоженным шёпотом — и далеко не все их уважаемые обитатели, а лишь самые весомые.