Тимофей взглянул на него с любопытством. С пьяного болтуна, которому только дай словечко лишнее ввертеть, конечно, и приврать станется. А если не привирает?
Неужто Охране Петерберга и правда сам леший не брат?
Всякое, конечно, болтают — но чтоб члена Городского совета не убоялись! Тимофей испытал вдруг чувство, в котором после полных беспокойства речей сына генерала Скворцова признаваться было бы неловко: восхищение. Но как не восхищаться силой? Гроза ведь или шторм тоже опасны, а сердце замирает — так чем стихия людская хуже?
— Только увеличения числа вспышек агрессии в тёмных подворотнях нам и не хватало, — раздражённо бросил хэр Ройш. Наверняка он и грозу не любит.
— Ты б, хэр мой Ройш, следил, как бы у тебя по правую руку чего не вспыхнуло, — вновь сфамильярничал отталкивающий тип. — У тебя там Золотце молчит, молчит против обыкновения, а сам себе все костяшки сгрыз.
— Что вам за дело до моих дурных привычек? — ощерился господин Солосье, который действительно сидел всю дискуссию притихший. А Тимофей ведь тоже отметил, что на лице его с самого упоминания о налоге отражалась некая напряжённая интеллектуальная работа, которую господин Солосье предъявлять окружающим не торопился, зато исправно кидал выразительные взгляды на хэра Ройша — будто жаждал поскорее переговорить с ним наедине, но всё же решил пока пособлюдать приличия.
— Вот уж сколько мы здесь сидим-болтаем, гневом полыхаем, а так до сих пор и не услышали, что б сказал по этому поводу ваш знаменитый батюшка, — отталкивающий тип навалился на стол и деланно выпучил на господина Солосье глаза: — Волноваться начинаю-с, уж простите меня, сударь-Золотце. Дома-то всё в порядке? Со здоровьишком как? Али костяшки к обеду доктор в исцеление прописал-с?
В ответ на что господин Солосье кокетливо повертел бокал вина, отпил и обворожительно улыбнулся, вновь став похожим на того господина Солосье, которого Тимофей запомнил по первой встрече.
— Считайте, что я всего лишь пытался припомнить, в каких направлениях сегодня отходят корабли. Вдруг граф Набедренных не с нами, потому что уже прослышал о налоге, пожалел о прошлогоднем своём отказе некоему мистеру Джексону и теперь бросился его догонять? Сентябрь, как раз недавно срок вышел.
Захохотали все. А кто не захохотал — скромный сын генерала Скворцова, больше всех раздосадованный хэр Ройш, нескрываемо мрачный граф Метелин, — те хотя бы улыбнулись.
И вот тогда Тимофей острейшим образом ощутил себя лишним. Он единственный рта не раскрыл, он сидит за столом с людьми, имён которых не знает, он не понимает, что их так веселит в упоминании «некоего мистера Джексона» и чему именно «срок вышел». Если кто и обращает внимание на то, что он здесь тоже присутствует, то в лучшем случае — с недоумением. Если не с презрением.
Нет более жгучего позора, чем прикидываться своим в обществе людей, чьей благосклонности ищешь. Это столь же жалко, как кричащий о якобы высоком положении наряд человека в шляпе.
Тимофей спрятал глаза.
— Упустили мы мистера Джексона, упустили, поздно теперь кулаками махать, — отталкивающий тип картинно стёр выступившие от хохота слёзы. — А ведь я говорил — помните вы или нет? — говорил вот тут же, в «Пёсьем дворе», что стоило его подарочек принять с благодарностью!
— Нет, не стоило, — преувеличенно серьёзно не согласился заносчивый вольнослушатель. — Подчиняться нынешним инициативам — оскотинивание. — Он мотнул головой и продолжил сокрушаться с прямо-таки подкупающей искренностью в голосе: — У меня на руках «Метели», Корабелка и Академия! Ну куда мне семья? Когда мне семья? Не могу я, не хочу и не могу подходить к своей будущей семье формально и безответственно! Известно же, что получится. Что обыкновенно получается.
— Я, — развёл руками кряжистый господин Драмин.
— Или я, — поддержал человек в шляпе, — но я реже.
Хэр Ройш тем временем не без лукавства посматривал на отталкивающего типа:
— Может, ты и сам за мистером Джексоном вознамерился? Или за кем-нибудь другим, из своих пассий? Ты ведь похвалялся достижениями на детородном поприще. Если не врал — дело за малым: отыскать и доказать, и ты свободен.
— Вообразите только, как он своими доказательствами отцовства развлечёт секретарей Городского совета, — внезапно присоединился к подтруниванию граф Метелин.
— Что дети-то у меня есть, похвалялся? Ну да, — отталкивающий тип задумался, будто бы даже крепко и в самом деле. — Если, как говорит наш Приблев, посудить логически, должны быть. Я люблю страсть, так сказать, искреннюю, чистую и незамутнённую — понимаете, да? Тут и за море плавать не надо, и в Петерберге наверняка сыскались бы. Только я их сыскивать не стану, увольте.
Господин Букоридза-бей обратился было к отталкивающему типу с каким-то вопросом, но тот жестом приостановил его и убедительно изобразил пламенную ораторскую манеру:
— Жизнь — она ведь нам не для того даётся, чтобы лясы точить да за финансы свои трястись. Жизнь — она для того, чтобы жить. Дело делать, пивко того-этого, да и лясы, вообще говоря, тоже можно. Главное — радоваться. Вот я радоваться и намереваюсь. Что они мне сделают, ловить с собаками станут? Так уже ловили, уже поймали, уже в лоб четырежды расцеловали и выпустили. И опять поймают, опять расцелуют, выпустят. Посему я знаете что намереваюсь по поводу этого налога предпринять? Я, — тут он привстал и выделанно поклонился, — намереваюсь сидеть в «Пёсьем дворе» и пить пиво, и бальзам, и водочку, коли поднесут, — ты верно угадал, Скопцов, наливай. Потому что Городской совет — он не на площади. Он в голове.
Тимофей, стыдясь, всё же спросил себя: может, не такой уж он и отталкивающий, этот отталкивающий тип? Если вычесть шутовство, кривляния и наглую фамильярность?
Зато никакого Городского совета в голове.
— И вам, — распалялся тот, — и вам, господа мои любимые, того же предлагаю — не вселять Городской совет к себе. Мы же молоды, мы прекрасны! В нас жизнь, а не в Городском совете! А по-ихнему получается, что — вот смотрите, — безо всяких к тому предпосылок крутанулся он всем корпусом к Тимофею, — вот сидит с нами юный юноша, такой же, как мы, только порыжее, но вообще такой же, и по-ихнему он ещё ребёнок, а мы уже взрослые, нам уже жить нельзя, только гнёзда вить да дупла долбить. А ты мне скажи, ребёнок, можно мне жить?
«За витражами», — чуть не сорвалось с языка у Тимофея.
Что ответить кроме этого, он от неожиданности не сообразил.
— Можно! И жить, и любить, и «Пёсий двор» — можно! Это моё, как говорится, право не-отъ-ем-ле-мо-е! А если я хочу сегодня к этой, а завтра к той? А если я вовсе не хочу детей, а хочу на благо отечества любимого на заводе спину гнуть? А если я по оскопистским салонам? Или тавр я? Или мало ли кто ещё? Смотрите, ненаглядные, наглядно показываю!
Дальнейшую последовательность его действий Тимофей целиком не отследил, вся она будто стянулась в одно ловкое движение.
Тип этот — отталкивающий, не отталкивающий, но несомненно изрядно пьяный и без Городского совета в голове — лихо отъехал на стуле, скрипнув деревом по дереву, но удивительным образом ничего не уронил. Ничего — кроме Тимофея на его собственном стуле, вместе с которым он и повалился бы на пол, если бы не был вовремя подхвачен этим самым типом.
— А кто это вообще? — недовольно поинтересовался заносчивый вольнослушатель, демонстрируя неприятие новых лиц в своём уютном дружеском кругу как раз тогда, когда Тимофей горячечно воображал, насколько некрасиво и унизительно это смотрелось. Воображал — вместо того, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Отстраниться, оскорбиться или, наоборот, поблагодарить даже за то, как подхватили его в глупом падении.
И промедление сие было смерти подобно: этот проклятый тип окинул его скорым оценивающим взглядом и без малейшего стеснения дёрнул к себе на колени.
Из реакций внешнего мира Тимофей успел осознать только скептично взлетевшие брови хэра Ройша и преисполненный апломба житейской мудрости комментарий человека в шляпе: