Тем не менее в коридорах Дома высоких гостей стояла обморочная тишина — все, кто гостил здесь теперь, предпочитали поплотнее запирать двери и пореже сталкиваться друг с другом. Кое-кто специально требовал поселить его в пустующем крыле — например, анекдотический протеже барона Улина. Его уединение, впрочем, уже было нарушено: три дня назад из Фыйжевска вернулась инспекция во главе с графом Жуцким, который всеобщей истерии удивился, но, поразмыслив, всё же перевёз в Дом высоких гостей дочь. Собирался он или нет в ближайшее время обратно в Фыйжевск, Мальвин, Золотце, Скопцов и хэр Ройш пока не уяснили.
Лысая голова графа Жуцкого как по команде выплыла из-за поворота.
Поравнявшись с Мальвиным и совершенно на Мальвина не глядя, граф Жуцкой вальяжно бросил:
— Подайте нам с дочерью турецкого красного. И поскорее.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — безукоризненно кивнул Мальвин, желая графу Жуцкому с дочерью поперхнуться турецким красным, которого в погребе Дома высоких гостей не сыщешь. Придётся добежать до кухни Главного Присутственного.
Сейчас ещё анекдотический протеже барона Улина обязательно попросит звезду с неба, и Мальвин точно не успеет подслушать конфиденциальную беседу единственного оставшегося в живых графа Асматова.
— Стойте! — заголосил кто-то далеко за спиной, на том конце коридора. — Стойте! Вы ведь член Четвёртого Патриархата?
— Молодой человек, что вы себе позволяете? — раздражённо зевнул граф Жуцкой, и Мальвин не без злорадства решил, что раз он уже почти добрался до двери улинского протеже, то и помогать избавляться от помешанного просителя не станет. Обычно помешанные просители кидались в ноги на ступенях Главного Присутственного или прямо в холле, хотя иногда добирались и до Канцелярии, и до Библиотеки законников. А этот оригинал, видимо, воспользовался отлучкой сторожа Жудича.
— Я сейчас всё объясню!
— А я позову охрану, если вы не отпустите мой локоть. Когда вы в последний раз мылись?
— Зовите! Обязательно зовите охрану! Тот человек — лакей, с которым вы говорили, — я его знаю! Никакой он не лакей, он из так называемого Временного Расстрельного Комитета! Петербержского, вам наверняка известно…
Мальвина будто обухом огрели.
— Что вы несёте?
— Петерберг! Временный Расстрельный Комитет! Его фамилия Мальвин, он купеческий сын, учившийся в Академии Йихина…
Пальцы на дверном молоточке заиндевели, скрючились, наотрез отказываясь стучать к улинскому протеже. Мальвин знал, что вернее всего сейчас будет как ни в чём не бывало нести лакейскую повинность, но знание это повисло мёртвым грузом пальцев на дверном молоточке.
Они столько беспокоились, как бы кто-нибудь не признал в Патриарших палатах в лицо хэра Ройша, но не допускали и мысли, что признать могут не только его.
В Патриарших палатах, в лицо.
— Вы не в себе. Зачем бы людям из петербержских комитетов устраиваться сюда лакеями?
— Откуда мне знать? Поймайте его, допросите, посадите под замок, покуда не заговорит… Что же вы стоите, да вот же он в конце коридора! Разговор наш слушает! Вы что, не понимаете?! Он из Петерберга, он тот, кто устроил этот бардак, он преступник!
Что следовало делать в подобном случае хэру Ройшу, они повторяли без конца. Золотце с подобным случаем разобрался бы наверняка столь же легко и шельмовски, как разбирался с любой авантюрной импровизацией. А Скопцов начал бы лепетать невпопад оправдания, но даже его оправдания могли бы помочь положению — для одного лепечущего Скопцова не стали бы торопиться с вызовом охраны, куда он такой денется.
Но вот как в подобном случае поступить ему, Мальвин ответить не мог.
— Молодой человек, да не прикасайтесь же вы ко мне, — брезгливо фыркнул граф Жуцкой. — Вы выглядите так, будто искупались в каждой луже этого города. Однако, предположим, я вас услышал… Любезнейший! — позвал он. — Подойди-ка, любезнейший!
Тут пальцы Мальвина наконец разжались, вернулись хоть к какому-то подобию движения.
Зато замерли в оцепенении, казалось, сами мысли.
Глава 87. Старая память
Когда человек надолго попадает в заточение, жизнь его замирает. Там, за пределами тюремных стен, сменяются месяцы, дожди застывают инеем в трещинах кирпичных стен, дети мужают и уходят из дома. А пленнику остаётся безвременье, и его огромные карманы наполняются стеклянными шариками мелочей.
Когда приносят еду. Что поставить на кон в следующей карточной игре. Сколько волдырей лопнуло на ногах у соседа. Кто сегодня стоит в охране и смилостивится ли он подарить заключённым пересказ вчерашних новостей. Отрезанные от настоящего мира, пленники приручали крыс, сбивались в стаи и изобретали собственный новый язык.
Плеть же следил за тем, чтобы новости им пересказывали.
В казармах Охраны Петерберга, где томились пленники из Резервной Армии, был особый воздух. Медленный и нечистый, он лился в горло болотной водой, марая лёгкие. От него в животе просыпался голод, и Плеть думал, что этот голод должен быть знаком всякому петербержцу. Желание вырвать себе кусок свободы любой ценой.
Но никакое, даже самое низкое небо не давит так, как дощатое небо тюрьмы.
Они давно уже выучили Плеть в лицо и по имени, они любили его. Он приносил им водку, бумагу и новые карты. И поэтому, когда он принёс весть о том, что настало время уехать в Вилонскую степь, они обрадовались так, будто небо в степи не обьют досками.
«Вас отправят на грузовых авто. При вас будет охрана, но будет и запас еды, вода, достойные условия. Никто и никогда не отнесётся к вам как к скоту».
Охрану всё же выделили генералы, и Плети это не нравилось. Солдат не должен конвоировать солдата. Старший пёс в стае прижимает других к траве, лишь пока те не набрались сил, а чувство родства оказывается сильнее приказов. Но выбора никто не предлагал, так что Плеть делал своё дело. Долечивал больных, отсеивал подгнивших — тех, что совсем побились бы в дороге. Весь сегодняшний день ушёл на гигиену. В казармах имелись только самые примитивные краны и уборные, а конвоировать пленников в городскую баню выходило лишь небольшими группами, ибо воздух между ними и таврами-охранниками мигом взлетал вверх, повинуясь физическому закону о нагревании, и без воздуха все немедленно краснели и начинали хватать ртом.
Само собой. Этих людей победили, зачитав им имена их родных и друзей, убитых на Равнине таврами, а теперь тавры вели их по улицам в кандалах. Плеть даже удивлялся, что большинству солдат Резервной Армии хватало мудрости не ненавидеть его самого за одну только косу, и поэтому он приложил все силы к тому, чтобы сопровождать каждую группу.
Поэтому Басю пришлось оставить, что Плети тоже не нравилось. Бася забрался очень высоко, но горный ветер не помог ему расцвести, а лишь трепал его усталые нервы. Наедине с собой он лишался и защиты, и друга, и совета.
Плети не нравилось и то, что Бася упрямо отказывался видеть пропасть под носками своих сапог.
«Начальник, вы б нас, это… забрили. Вшей одной баней не сгонишь».
«Я не ваш начал’ник, начал’ник у вас будет на Колошме. — Из-за кандалов пленным было неудобно постоянно чесаться, и Плеть понял, что отъезд придётся ещё немного задержать. — Но вы правы».
К пленным он тоже всегда обращался на вы, потому что пленные не скот.
Возле бани в Припортовом районе не было даже лавок, но Плеть не смущала перспектива терпеливо стоять. Тавры-полицейские обычно отправлялись за пленными, но сам он устал от химического банного духа и предпочитал ждать снаружи.