Гныщевич мерил подвал шагами до темноты. Это было долго, но в то же время не так долго, как прежде. Мысли всё равно смешивались, и он уже клевал носом, когда по полу прощёлкал прилетевший из окна камушек. Ожидал он ножа, но, с другой стороны, нож некуда было бы спрятать.
Лишний раз проверив верёвки на руках, Гныщевич глубоко вдохнул и постучал ногой в дверь. Ему открыл строгий солдат.
— Je suis prêt, — мрачно изрёк Гныщевич. — Я готов.
— Что готов?
— Сам знаешь что! С генералами говорить.
— Они без тебя решат, когда ты готов.
— Не пори чушь, — Гныщевич старательно смотрел в сторону. — Они ждали, когда я допекусь. Ну вот, допёкся. Лови момент.
— Ну жди, — неуверенно отозвался солдат и пошёл советоваться с начальством.
Конечно, начальство момент ловило. Только дорога до комнаты, подготовленной для беседы, оказалось совсем не такой, как помнилось.
Потому что его вели в другую комнату.
Гныщевич сосредоточил мысли на верёвках и не позволил себе делать из этого выводов.
Другая комната от прошлой отличалась — генералы надумали поупражняться в остроумии. Ну или у них там в старой кто-то умер. Та была обставлена скупо, по-деловому: большой стол, стулья вокруг да секретер в углу. А эта оказалась жилой. Диванчики, буфет, гардины на окне, коврик. Дверь в следующую комнату.
— Чаю? — с издёвкой предложил Стошев, когда Гныщевича усадили в кресло с цветастой и мягкой обивкой. Сцена вышла de grande classe.
— И закончить свои дни с пеной у рта? Воздержусь.
— Воля ваша, — пожал плечами тот. — Вы что-то хотели нам сказать.
Генералы в самом деле пили чай — даже Йорб. На низеньком столике возле их кресел румянился бочком средней руки сервиз. На коленях Каменнопольского лежала раскрытая книга.
Жутковато было бы предположить, что они не позируют, подумал Гныщевич, но ухмылку подавил. Они ожидают увидеть человека, чьи принципы поломались. Такие не размениваются на сервизы.
— А что тут говорить, — буркнул сломленный человек. — Ваша взяла.
— Вы готовы подписать указ об упразднении чина градоуправца? — Каменнопольский оживился, как давешний парень со шпорами. Как пить дать это всё он сочинил. Йорб оживление воспринял недовольно.
— Да. — Только руки не развязывайте пока, c’est une surprise. — Но у меня есть условие.
— Увести, — отрезал Йорб. В дверь просунулась голова строгого солдата, но Гныщевич заверещал:
— Ну погодите же вы, дайте мне сказать! Я бы не приходил, если бы не думал, что вы можете моё условие принять!
— Пусть скажет, — согласился Скворцов, и солдат исчез. — У нас время есть.
— Можно? Хорошо. Хорошо. — Гныщевич старательно собрался с духом. — Je doute… Глубоко сомневаюсь, что, подпиши я бумаги, вы сохраните мне жизнь. Это имело бы смысл, если бы я не только подписал их, но и выступил с отречением публично, но… для вас этот вариант слишком ненадёжен. Мы уже об этом говорили, да? Да, точно. Так вот: я не думаю, что вы позволите себе такую небрежность. Но мне-то жить хочется! И вот… — Он подержал паузу и со всем отчаянием выпалил: — Позвольте мне подписать бумаги и уехать из Петерберга!
Генералы насупились. Скворцов косился то на Каменнопольского, то на Стошева. Последний безразлично потряс головой, Каменнопольский же скривил губы. Ему не нравилось, но он был готов рассмотреть этот вариант.
— Нет, — ответил Йорб.
— Non? Почему? Мы можем придумать, как обезопасить вас от моих будущих попыток… И потом, я… я многое переосмыслил. Вдали от Петерберга я никто, я просто…
— Нет, — повторил Йорб, отказываясь измениться в лице. — У вас была возможность ставить условия. Она упущена. Теперь вы примете наши требования без переговоров.
Гныщевич искренне опешил.
— То есть это… э-э-э, не про власть, а про l'obédience? — Он чуть было не взмахнул рукой. — Вам не город надо, а поставить меня на место, в процессе покрасочней унизив? Я, конечно, польщён…
— Ваши потуги смешны, — самодовольно объявил Каменнопольский. — Унижаете себя вы сами — своим торгашеством.
— Кто бы мог подумать, что ваши желания столь порочны, — Гныщевич хмыкнул. — И это таким людям предполагается доверить Петерберг!
— У нас нет настроения с вами препираться, — Стошев смотрел Гныщевичу куда-то за левое ухо. — Принимайте уже решение.
И Гныщевич с ужасом понял, что это правда. Им правда надоела эта маленькая jeu — а может, никогда и не нравилась. Генералы скучали и хотели поскорее от него отвязаться, как лектор от тупоумного студента. А скука — кратчайший путь к убийству.
Ещё он вдруг понял, что ничего не происходит, хотя прилетевший из окна камушек он в окно же и возвратил.
— Не хотите препираться? А что ж тогда спектакль устроили? С книжками на коленях, с чаем?
Каменнопольский вспыхнул, а через секунду вспыхнул металлическим отсветом в его руке револьвер. Тот самый, гравированный. До револьвера было метра два, но Гныщевич не сомневался, что генерал промажет.
— Не надо! — завопил он и вжался в кресло. — Je vois!
Револьвер Каменнопольского победоносно вздрогнул, и тот протянулся к комоду за бумагой. Вслед за ней на низеньком столике оказались чернильница с пером. Гныщевич согнулся над ровными строчками указа.
Ничего, ничего не происходило. Его вот-вот начнут развязывать, и сюрприз потеряет свежесть. Нужно действовать. Выбить у Каменнопольского револьвер несложно. Сейчас.
— Слушайте, Гныщевич, — рассеянно свёл русые брови Скворцов, — а почему вы так испугались? Мне казалось, вы не из тех людей, что боятся наставленного дула.
Гныщевич собрал себя в пружину, но тут дверь с грохотом распахнулась, и случилось нечто невообразимое. В комнату ворвалось… нет, не молния; никакие силы природы не умеют действовать столь же быстро, как человеческое тело. С такой скоростью носятся зрачки у лихорадочного. Гныщевич отпустил пружину, рванулся вперёд и с изумлением осознал, что выбивает револьвер уже из скрюченных судорогой пальцев. Вторым прыжком он отбросил себя за спинку кресла, и вовремя: комната наполнилась пальбой и запахом пороха.
Каменнопольский упал навзничь, Скворцов ничком, пустив последние два выстрела в пол. Йорб, зажимая горло рукой, всё стрелял и стрелял в кресло, в угол, в окно, пока пули не закончились. Встал, пошатываясь. Высунувшись из укрытия, Гныщевич применил револьвер Каменнопольского по делу.
Стрелковое оружие остаётся бесчестной штукой. Йорб упал не сразу, но начал осыпаться.
Стошев неподвижно замер с револьвером в руке. Нож Хтоя Глотки был у самого его горла.
Хтоя Глотки, по-прежнему способного зарезать троих, прежде чем те спустят крючок (так что это генералы ещё не промах оказались). И heureusement как раз пребывавшего в Петерберге проездом. Обустраивавшего вояж до Латинской Америки для незаконно добытых артиллерийских орудий.
Никого лучшего Цой Ночка прислать бы не мог.
— Советую бросить револьвер, — хмыкнул Гныщевич, распрямляя спину. Стошев повиновался. Хтой Глотка не двигался и ждал.
— У вас развязаны руки, — почти без удивления изрёк Стошев.
— И язык. Связать язык было бы важнее. — Гныщевич с неожиданной для себя лёгкостью уселся обратно в кресло, прицелился и только после этого кивнул Хтою Глотке: — Спасибо, гад.
— Hvoishadhi:-ti. Там ещё четверо, — тот убрал нож, потянулся и направился к двери, — и один на улицу покурит’ вышел.
— Курить вредно, — хмыкнул Гныщевич, закидывая ногу на ногу.
Ковёр набухал кровью, мешавшейся с разлитым чаем. Из горла её натекает pas mal. Каменнопольский отвернул голову с присущей ему безмятежностью, Скворцова Гныщевич не видел, а Йорб ещё дёргался. Это были конвульсии, но выглядели они так, будто он цеплялся за жизнь.
Quelle naïveté.
— Я не понимаю, — Стошев сложил руки на коленях столь чинно, будто его всю жизнь учили быть заложником.
— Когда пытаешься кого-то убить, иногда получается наоборот, — нравоучительно воздел палец Гныщевич. — Или вы о том, что вас я оставил? Это была моя особая просьба. Знаете, как вас трудно описать? У вас ведь ни бакенбард, ни усов, ни локонов. Пришлось описывать самого непримечательного.