Язык Валюса, как всякий поэтический язык, имеет свои тайны. Свобода и угнетение, жизнь и смерть сражаются в нём во всём многообразии тёплых и холодных тонов. Но что обозначает этот лиловый диск, появляющийся, словно тайная планета, на многих полотнах? И почему почти на каждой картине среди мрачных бездн и переливающихся тёмных тонов фона вдруг появляется маленький блик белого или жёлтого цвета? Здесь можно только догадываться. Замечу только, что в самой живописной манере Валюса есть что-то незаконченное. Все его работы осуществлялись сразу в одном порыве, за несколько часов. Краска, наложенная густым потоком, словно течёт, приплюснутая мастихином, извивается под ударами кисти. Нет ничего окончательного, ничего застывшего. Мир создаётся и трансформируется у нас на глазах. Видимый глазу порыв творческого размышления преодолевает в процессе работы антагонизм сущего - жизнь, смерть - и в борении обретает высшую жизнь. Порыв художника увлекает зрителя. Этот творческий порыв выражает больше, чем победу Валюса над своей собственной смертью. Он властно и с доверием зовёт людей трагического века осознать их ответственность, которая является не только залогом спасения достоинства, любви, красоты, всех созданий человеческого духа, но, в наши дни, залогом спасения всякой жизни на Земле. Живопись Петра Валюса мобилизует людей на борьбу за жизнь. Эта живопись является для художника Запада важным и полезным напоминанием: искусство не должно уходить в бесплотность и абстракцию. Присущий ей язык способен выразить самое глубокое размышление, самую высокую мысль, оставаясь человечным.
Три ивы, 1970, бумага, темпера, 60х80 см.
Александр БОРЩАГОВСКИЙ, драматург, публицист
"Огонёк", № 22, май 1990
В 1970 году, незадолго до смерти, пятидесятивосьмилетний Пётр Валюс обрел, наконец, временные неспокойные стены для своих полотен. Скудные, подвальные стены в недрах московской земли, они достались ему по случайности: жить здесь стало людям невмоготу. Стены, отремонтированные руками сына, Валерия, и его друзей, стены - счастье, хотя больному, обречённому художнику только однажды удалось спуститься по крутым ступеням в свою мастерскую, вступить в спасительную для творца толпу зрителей, заполнивших обе "выставочные" комнаты и коридор между ними. Его скоро отвезли домой, в пятиэтажку, в две комнатёнки, где толком и отступить-то от полотна было некуда…
До этого были скупые дары судьбы: трёхдневная выставка 1968 года в Институте А.Н.Несмеянова и в том же году - десятидневная при институте имени и.В.Курчатова. В чёрной летописи преследований независимых художников, длившихся десятилетиями, жизненно важными были эти спасительные островки понимания и солидарности интеллигентов - "физиков", технарей, стоявших на земле куда более прочно, чем одиночки-художники, гонимые и начальством, и официальной искусствоведческой - я бы назвал её "кеменовской" - мыслью и руководством творческого Союза.
Обе выставки - партизанские, в атмосфере страха, что экспозицию сорвёт со стен первый же грозный телефонный звонок. Но памятно и другое: наше ошеломление, когда десятки работ, прежде увиденных порознь, почти впритык и без нужного света, когда они вдруг взлетели на просторные стены, предстали как атомы единого, цельного художественного мира.
На выставке, открывавшейся в декабре 1970 года в подвальных "залах" жилого дома по переулку Н.Островского, медлительной чередой демонстрировались на пюпитре и десятки темпер Валюса. Здесь впервые можно было постичь и масштабы его дарования. Что-то мешает мне назвать его темперы - листы с изображением цветов - натюрмортами: традиционное определение жанра оказывается не в ладах с этими живописными листами, драматическими, музыкальными, то яростными, то нежными. Можно десятки и сотни раз переставлять их на пюпитре - и не наступит пресыщения, и не будет полной разгадки тайны этих листов.