Все эти нововведения оказались еще менее долговечными, чем коллегии, и исчезли вместе с самим Петром. Жалеть ли об этом?
Глава 4
ИЗМЕНЕНИЯ В СТРОЕ ОБЩЕСТВА
Куда летишь ты, птица–тройка?!
ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК
Трудно назвать политический сыск нововведением Петра, но что при нем это зловещее явление невероятно активизировалось ― это факт. Вообще есть четкая закономерность: чем сильнее сомневается государь в своем праве на престол, а правительство в своей законности и в правомочности своих действий, тем сильнее политический сыск и тем жестче режим. А самые уверенные в себе, самые законные цари и самые легитимные режимы ― как раз самые спокойные и добрые. Есть и обратная закономерность ― по уровню политического сыска можно определить степень легитимности режима и уверенность в себе монарха…
С 1695 года все дела по «Слову и делу государеву» направлялись в Преображенский приказ, возглавляемый Ф.Ю. Ромодановским, по–собачьи преданным царю Петру. С 1702 года вообще весь политический сыск сосредоточился в Преображенском приказе. «Собою монстра, пьян во все дни» ― так характеризовал Ромодановского князь Куракин.
«Отличался исключительной жестокостью во время ведения следствия»,
― отмечает авторитетный советский справочник, и это тот редкий случай, когда с его оценками Петра и его приближенных вполне можно согласиться. Фёдор Юрьевич Ромодановский был исключительно, неправдоподобно жесток, даже по тем жестоким временам. Он умел добиться показаний, нужных или приятных Петру. Например, по тому же «делу стрельцов»…
Из книги в книгу, из сочинения в сочинения перекочевывает байка, будто стрельцы, пока Пётр был за границей, «взбунтовались». Сложнее оказывается с конкретными обстоятельствами: с лозунгами бунта, с перечнем взятых стрельцами городов, мест сражений с правительственными войсками… Потому что всего этого нет. «Стрелецкий бунт» от начала до конца выдуман Петром, а потом уже историки, начиная от современников, Татищева и Прокоповича, до Соловьёва и Ключевского, пересказывали сказочку про бунт. Только у С.Г. Пушкарева есть уточнение ― мол, не бунт все–таки, а неповиновение приказу… А это, по словам юристов, «совсем другая статья».
Стрельцы бежали из мест, куда их выслали из Москвы. Стрельцам было голодно, и не очень понятно, в чем дело ― в обычной для Петра «бережливости», или нелюбимых им стрельцов сознательно морили голодом. Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью: повторяю, стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.
Ромодановский провел следствие с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны легко: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы.
Но тут приехал из–за границы Пётр…
У ранее цитированного нами Р. Мэсси есть утверждение ― мол, Пётр вовсе не был по своей природе жесток, он пытал и убивал
«для практических нужд государства».
На мой взгляд, такую бесстрастную жестокость скорее можно приписать как раз Ромодановскому. У Петра была и такая, совершенно безличная жестокость, никак не относившаяся к личности пытаемого или обреченного на гибель. Из огромной машины государства выпадает своевольный винтик, или этот подлый винтик злоумышляет против машины… И Пётр поступает с «винтиком» соответственно, не очень задумываясь о его собственных, этого «винтика», представлениях, желаниях и чувствах. Об этом свидетельствует хотя бы подробнейший, досконально разработанный Петром лично «Обряд, как обвиняемый пытается». По правде говоря, мне просто не хочется приводить этот страшный и отвратительный документ. Желающие могут прочитать его в книге Бушкова (Бушков А.А. Россия, которой не было. М., 1997. С. 373―375).
По данным И. Бунича, на некоторых следственных документах времен Петра есть его собственноручная резолюция: «Смертию не казнить. Передать докторам для опытов». Выполнялась ли резолюция и кто конкретно из докторов проводил опыты на живых людях, мы не знаем, но эксперименты на людях очень в духе того механического видения жизни, которое так свойственно Петру, его чудовищного безразличия к человеку.
Но вот в случае со стрельцами все было не совсем так… Потому что Пётр, кроме беспристрастной жестокости «великого государственного деятеля», очень даже знал вполне пристрастную жестокость и к людям, и к группам населения, и к целым родам войск. К стрельцам, убившим на его глазах Матвеева, Пётр был исключительно пристрастен. Не успел он вернуться в Москву, как уже законченное, сданное в архив следствие завертелось по новой. Петру мало было неподчинения приказу, голодного похода на Москву. Нет! Ему нужен был БУНТ и ЗАГОВОР, попытка свержения и покушения!
Стрельцов стали возвращать из мест, куда их выслали, страшно пытали, и Пётр собственноручно пытал стрельцов. Роберт Мэсси пытается изо всех сил представить жестокость следствия при Петре как некое знамение эпохи. Мол, везде было одинаково ужасно, во всех странах Европы пытали так же, если не страшнее… Однако «почему–то» Пётр изо всех сил пытался скрывать от европейцев и масштаб, и методы следствия.
Сотрудники датского посольства проявили любопытство не по разуму, проникли в Преображенское, чтобы подсмотреть, что же там делается? Насколько правдивы почти невероятные слухи (видимо, для них все–таки пытки не были такой уж повседневностью)?
Датчане осмотрели несколько пустых изб, где нашли лужи крови на полу и в сенях и заляпанные кровью орудия пыток, когда
«крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе. Но лишь вошли туда, в страхе поспешили вон»,
потому что застали Петра с приближенными, который стоял возле голого человека, вздернутого на дыбу.
«Царь обернулся к вошедшим, всем видом показывая свое недовольство, что его застали за таким занятием».
Иноземцы выскочили прочь, но князь Нарышкин побежал за ними, спрашивая, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли? Датчане молчали, и Лев Кириллович им объявил, что они должны немедленно идти в дом князя Ромодановского.
Чиновники посольства, осознавая свою неприкосновенность,
«пренебрегли этим довольно наглым приказанием. Однако в погоню за ними пустился офицер, намереваясь обскакать и остановить их лошадь».
Датчан было много, Меншиков один, и датчане все–таки убежали. Интересно, как бы сложилась их судьба, окажись датчане послушными и пойди в дом Ромодановского?
Как нетрудно понять, в личном участии царя и его ближайших подручных в пытках никакой «практической государственной нужды» не было. Неудивительно, что Петру хотелось это скрыть от европейцев, как скрывают постыдную страсть. Петру попросту ХОТЕЛОСЬ пытать ненавистных стрельцов.
Так же и во время массовой казни стрельцов, объявленных бунтовщиками: ну какая государственная необходимость была в том, чтобы любоваться всем процессом ― как везут, как отрывают от жен и детей, как волокут на плаху? В этот страшный день убили 799 стрельцов; сохранилась легенда, что один из первых в истории Орловых, Степан Орел, откатил ногой уже отрубленную голову, чтобы пройти. И что этот жест до такой степени понравился царю, что он тут же, на залитой кровью площади, велел Степану Орлу явиться в Преображенский приказ и стать одним из его гвардейцев. По другой легенде, некий стрелец оттолкнул царя:
«Отойди, государь, тут мое место!»
По другой версии, стрелец Петра не толкал и сказал иначе:
«Отойди, я тут лягу!»
Во всяком случае, Пётр присутствовал на площади от начала до конца и приказал боярам самим, лично участвовать в казнях. Непривычные к палаческим должностям, бояре и не умели толком убить человека, и испытывали более чем понятные нравственные затруднения (которых было тем больше, чем больше было сомнений в виновности стрельцов). В результате одни бояре убивали стрельца, и потом их уводили с площади под руки и укладывали в постель. А Долгорукий ударил «своего» стрельца посередине спины и перерубил его почти пополам. Стрелец претерпел бы ужасные муки, но тут оказался Меншиков, он быстро и ловко отрубил голову стрельцу.