И пока я размышляю, я её вижу. В одиночестве стоит на мокром асфальте, всё ещё одетая пижаму с прошлой ночи, ту, что я снимал этими руками. На ногах пара совершенно промокших кроссовок. Она кутается в красное пальто и похожа на пятно крови, выделяющееся на фоне падающего града, который размывает дорогу. Её зубы стучат. Она замёрзла и потерянно смотрит вокруг.
Не жду ничего другого, выхожу из машины, ускоряю свой ход, беру её на руки, уношу прочь.
Пенни, ты должна перестать вынуждать меня думать о тебе всё время. Тебе пора прекратить. Я не могу так продолжать, не могу – что бы ты ни делала в моей жизни, прекрати это делать, или я в жопе.
Она плакала, ошеломлена и напугана. Пока принимает горячий душ, я пытаюсь привести в порядок то, что выглядит как последствия драки. Заглядываю в холодильник и нахожу яйца. Повар из меня не очень хороший, но омлет я способен приготовить. Когда она выходит после душа, то я говорю себе, что должно быть стал совсем плох, если одетая таким образом женщина – в огромных носках, спортивном костюме на три размера больше, никакая из частей которого не сочетается с другой или пусть мельком приоткрывающая один миллиметр на любом участке кожи, – возбуждает меня настолько, что я всегда на взводе. Тем не менее, это так. Даже когда она выглядит как беженка, даже когда у неё усталое лицо и вымученная улыбка и влажные волосы и никакого намёка на макияж, я не могу перестать её желать. Она сидит и ест, и благодарит меня, и я думаю, как мне жаль видеть её такой, я сожалею о её бабушке, я прошу прощения за весь этот чёртов мир, но… если бы она просто кивнула мне, я бы трахнул её прямо на столе. Я болен, да, определённо болен.
Во всяком случае, я не делаю ей неуместных предложений. Держу это в себе. Но кое-что я просто не в силах удержать, – я больше не хочу, чтобы она работала в этом грязном заведении. Не знаю, в качестве кого я могу позволить себе не хотеть этого, у меня нет права, если вообще кто-то может позволить иметь право на другого человека. Окей, у меня нет прав, но если она вернётся, я слечу с катушек. Хотя мне нравится, как она на меня наезжает, я всегда любил в ней эту сторону. Её хрупкость только кажущаяся, её гордость, способ, как она, не пряча себя, посылает меня на три буквы. Её боевой взгляд, который бросает вызов, сила, с которой она сжимает кулаки, готовясь ко всем мировым войнам. Мне нравится, меня привлекает, пробуждает во мне ещё большее желание с ней спорить. Это не означает, что она туда не вернётся, и мне страшно представить, что Грант снова будет к ней приставать, меня достаёт, что кто-то посмотрит на неё таким образом, как будто представляет себе тысячу и один способ как проникнуть к ней в трусы. Я действительно не могу. Хотя мне и неясно, почему эта путаница превращает мой разум в дом, разрушенный торнадо, этот многолетний голод, который я испытываю к ней, и чувство необходимости её защитить.
И самое главное, от меня ускользает точная причина, по которой я рассказываю ей всё о себе. Пенни спрашивает, и я отвечаю. Мой язык напротив неё, больше не может усидеть на месте, во всех смыслах. Я рассказываю ей о кольце, об этом серебряном кусочке, что подвешен у меня на шее. Память о единственно невинной вещи, которую оставила мне моя мать, единственное, что не было куплено за деньги какого-то проходящего клиента шлюхи. В их число я также включаю и моего отца, того кто пришёл и исчез. Она слушает меня, всегда слушает меня с вниманием, кажущимся искренним. Она и говорит со мной так же, а её слова заставляют меня вспомнить о вещах, о моментах, запрятанных на дно ящика.
Она слушает меня и разговаривает со мной, а затем засыпает, и я беру её на руки и отношу на кровать, оставив телевизор включённым для шумового фона. Я должен уйти, я должен преодолеть порог дома или подоконник, так будет правильно и к этому кричит, призывая внутри мой разум.
«Проклятие, Маркус, вали отсюда. Ты сделал то, что мог сделать. Больше – это безумие. Больше – это для проигравших».
Будет так, но когда, несмотря на все голоса и размышления на миллион долларов, которые делаю в одиночестве, решаю остаться и ложусь рядом на кровать, и смотрю как она дышит, то не чувствую что я что-то теряю. Да, чувствую себя стоящим на краю глубокой пропасти, похожим на того, кому недостаёт малого, чтобы полностью свалится внутрь. Но я парю над этим грёбаным краем и не отступаю, не возвращаюсь на безопасную землю, потому что у меня такое впечатление, что если я это сделаю, то действительно что-то потеряю.