На следующий день я заставил Винсента прочесть письмо вслух. Мы были одни: только я и он, да еще щенок, которого я потом отравил. Мы сидели в гостиной дома (позже я его сжег). Хотя ему было лишь семь, Винсент безукоризненно прочел письмо — правильно произнес все слова и не сделал ошибки даже в слове «гениталии», лишь изредка запинаясь из-за неразборчивости моего почерка.
Мне не следовало писать подобного письма. Узнай о нем мистер Липовиц, меня бы в лучшем случае уволили. Однако благодаря этому письму я всегда имел право сказать, что с самого начала объяснил Винсенту истинное положение вещей. Большинство детей не получает столь откровенной информации от взрослых. Жаль, что никто не написал мне похожего письма, когда я был ребенком.
Тем не менее я подозреваю, что мои слова не отложились в светлой головке Винсента. Закончив читать, он тут же бросил письмо на диван, купленный в комиссионном магазине, и принялся дурашливо скакать по комнате, изо всех сил стараясь меня развеселить. Он видел, что я вот-вот расплачусь, выслушав из уст ребенка жестокие слова циничного старика. Циничного старика, которому тогда было двадцать восемь.
3
Вероятно, я был не настолько бессердечен, как требовалось, раз маленькому негоднику на второй же день знакомства почти удалось вышибить из меня слезу. Однако в то время я очень любил размышлять, кто более достоин жалости — старые люди, которые все видели, все имели и затем потеряли, или же дети, пока не ведающие, что им предстоит познать, иметь и потерять. Перед моими глазами было самое печальное зрелище: ребенок, обладающий скорбной мудростью старца. Я подумал об этом, когда Винсент читал мое письмо. Но я не заплакал.
В последний раз я плакал в восемнадцать лет. Причиной тому была Рэйчел Хэнкс — первая девушка, которую я принял за любовь всей моей жизни.
Рэйчел Хэнкс: любимая группа — «Кьюэ», любимый телесериал — «Твин Пикс», любимый кинофильм — «Избавление».
Мы встречались где-то с полгода, когда я, к своему ужасу, открыл, что моя девушка отсасывает у других парней. После того как я обвинил ее в этом тайном пороке, она объявила о разрыве наших отношений. В общем, я такому повороту не удивился, поскольку моя первая рок-группа, «Ботчилизмс», только что развалилась, и у Рэйчел больше не было особых причин оставаться со мной.
Однако вернуться к прежнему одиночеству я пока не мог. Я все еще желал ее. Рэйчел оказалась лгуньей и притворой, да и на меня ей было плевать, но именно в этот момент я хотел ее как никогда. Мы сидели в ее полутемной гостиной и вели утомительный разговор, как будто вновь и вновь крутили одну и ту же надоевшую пленку. Я вяло пытался уличить ее во лжи, она умело изворачивалась. Наконец Рэйчел сказала:
— Ладно, Харлан. Если ты и вправду так сильно меня любишь, заплачь.
— Как это?
— Поплачь ради меня. Покажи, как много я для тебя значу. Выдави хоть одну слезинку, и я останусь с тобой навсегда.
Она не шутила. А я не плакал с тех самых пор, как мальчишкой в кровь разбил лодыжку. Я не проронил и слезинки, даже когда несколько лет назад умер мой отец, а тут вдруг Рэйчел, преспокойно накручивая на палец локон, потребовала, чтобы я заплакал ради нее.
Она сидела на диванчике напротив меня, а я глядел на это бессердечное создание, наделенное грудными железами, на изгибы ее скрещенных ног — и поймал себя на том, что пытаюсь заплакать. Я представил себе жизнь без нее, но это не подействовало, ведь мы еще не расстались. Мне нужны были воспоминания, образы, прошлое, которого я предпочел бы избежать.
Я подумал о Рождестве в доме престарелых, о приютах для умственно неполноценных детей. Представил себе приспущенные флаги и кое-как сколоченные могильные кресты у дороги. Вспомнил трехлетнего сынишку Дж. Ф. Кеннеди, по-военному салютующего перед гробом отца, последний день летних школьных каникул и фильм «Язык нежности». И дряхлого старца, одиноко жующего жареную картошку в кафе быстрого обслуживания. Вспомнил отца — молодого, энергичного, веселого, потом — прикованного к постели, на пороге смерти, и его же — опять в молодости. Я представил пивную бутылку, опорожненную на три четверти, и свое детство, особенно его светлые моменты. Все эти мрачные картины проплывали в моем воображении, и — да, я уронил слезу. Она покатилась по моей щеке, и девушка, которую я наивно принимал за свою первую любовь, слизнула ее.