Так Игорю пришлось проваляться ешё один месяц, дыша одним лёгким, чтобы не болело больное, и мёрзнуть ночами от своих ледяных ног. Состояние его было по-прежнему чумным, он мало с кем общался, и в основном лежал в постели, не снимая больничного халата, поджав ноги и укрывшись с головой под тонким байковым одеялом, чтобы не мёрзнуть, хотя в палате было не холодно. Лежать на спине он не мог, потому что ему кололи раз по десять в день больные уколы в ягодицы. Невозможно было и сидеть более-менее ровно, как все нормальные люди, да и ходить было больновато.
Таисия действительно вылечила его после того, как она вернулась из отпуска. Она сразу же изменила его прежний курс лечения. Затем, по прошествии какого-то времени, она ещё раза два или три меняла его. А при первом прослушивании Игоря и в беседе с ним, она так смотрела на Игоря, как будто удивлялась тому, что этот человек всё ещё может сам держаться на ногах без посторонней помощи. По крайней мере, этот чисто человеческий взгляд Таисии надолго запомнился Игорю, хотя он был тогда и в чумном состоянии.
Все зэки любили Таисию за то, что она по-человечески относилась к больным зэкам, как к простым больным людям, нуждающимся в её помощи. Зэки рассказывали вновь прибывшим больным, что она "немножко дура", что её с радостью приняли бы в любую больницу города, а она работает здесь, в зоне, врачом. Рассказывали, что однажды она попала в аварию на машине, и у неё была "вдребезги разбита голова", и вместо частей черепа, удалённых при сложнейшей операции, у неё "кое-где стоят искусственные пластины, а в одном месте и вовсе нет ничего". Но она лечит зэков, и каждый день задерживается в больнице допоздна.
Таисия была красивой женщиной лет тридцати, с волосами каштанового цвета до плеч, завитыми в крупные локоны не мешающей ей в работе причёски, с большими карими глазами, и с красивой, женственной улыбкой, обнажающей ровный ряд крупных белых верхних зубов. Она ничуть не стеснялась жадных зэковских глаз и часто одевалась в облегающие её красивое тело короткие юбки и в кофты с достаточно глубокими вырезами, чуть обнажающими её красивую, высокую грудь.
В палате, при осмотре очередного больного зэка она могла наклониться над его кроватью, прослушивая или простукивая его пальцами рук, ешё больше обнажив при этом видимость своей груди. Или могла закинуть ногу на ногу, показав при этом больным зэкам в палате часть красивого бедра, обтянутого тонкими колготками.
Её белый халат был постоянно с расстёгнутыми пуговицами, а на шее постоянно висела трубка для прослушивания. Она ходила быстрым широким шагом, полы её халата при этом развевались, а её женственная походка "сводила зэков с ума". Но ни один зэк не смог бы её оскорбить действием, поведением или словом. Такого зэка просто сразу бы задавили другие.
Обращаясь к ней с вопросом, или отвечая на её вопросы, зэки называли её не иначе, как Таисией Александровной. Она разговаривала с зэками запросто, и как-то неофициально. Ответной шуткой, улыбкой или искренним красивым смехом отзывалась она на шутки зэков. И никто из них не мог сказать при ней грубую или пошлую шутку.
Но в разговорах между собой, а такие разговоры возникали часто, и особенно после её очередных и внеочередных обходов больных, зэки называли её просто Тайкой. Но это звучало не оскорбительно, а как-то человечно, немного по-свойски, и чуть грубовато, по-зэковски, но так, как только зэк может называть всем зэкам знакомого, всеми ими любимого и дорогого человека.
- Ну, Тайка, даёт! Во светанула! - восхищённо говорил кто-то, после её выхода из этой палаты.
- Аж дух перехватило, - откликался другой.
- А буфера как засветила! Зарыться бы в них мордой, - восхищался третий.
- Да нужён ты был там, со своей колючей харей, - говорил кто-то под общий хохот.
Зэки в зоне с годами отвыкают от улыбок. Они, как правило, либо ухмыляются, либо хохочут.
- У меня чуть ку-ку не поехало... Нога на ногу... А ляжки! -
- Перед глазами стоит. -
- У меня тоже вон... До сих пор стоит. -
- Когда х... стоит, - ку-ку не работает. -
И опять хохот-ржание.
- Да чё она, специально, что ли, светит? - спрашивал кто-нибудь из новоприбывших из другой зоны.
- Да не-е-ет, - отвечал кто-нибудь или многие, вставляя каждый свои фразы - Она этого не замечает... Она же дурочка... У неё кости в черепе не все свои после аварии, - и при таких объяснениях, как правило, потом добавлялось, - Но за зэка она жизнь положит. -
Так уж принято было говорить о Таисии на областной больничке среди зэков. Но под словом "дурочка" или "дура", которое и произносилось-то как-то по-особенному, подразумевалась её человечность, которая резко выделяла её, как единственную из всех остальных, "умных", работников карательного учреждения строгого режима.
Это быстро понимали вновь прибывшие на областную больничку зэки. Им рассказывали и о том, что она сама где-то доставала или сама покупала для тяжелобольных зэков те лекарства, которых не было в больничке. Как она по несколько раз в день заходит в палаты к тяжелобольным. И о том, как она "чуть ли не своими руками выгребала г...но" из-под тяжелобольного зэка. Как обмывала его водой, вытирала его, меняла простыни, и подтирала пол возле его кровати, когда работавшего медбратом зэка, который и должен был всё это делать, увели за что-то менты (дежурные прапорщики) из больнички в ШИЗО (в штрафной изолятор). Потом она сняла резиновые перчатки, сняла свой халат, и вызвала из кабинета по телефону зэка-медбрата с первого этажа больнички, чтобы тот унёс всё, лежавшее кучей в коридоре, в прачечную.
Мылась она после этого в зэковской душевой. А там не было и защёлки на дверях, и замок был сломан. Перед заходом в душевую Таисия попросила бывших в коридоре зэков, чтобы они сказали другим, что она будет мыться, и чтобы кто-нибудь случайно не вошёл. Эта весть мгновенно облетела всех зэков второго этажа.
А первый этаж больнички был всегда заперт на ключ. Там располагалось туберкулёзное отделение, и зэкам второго этажа вход туда был строго запрещён. Зэков через вход на первом этаже лишь проводили после этапа на второй этаж и также уводили на этапы по "своим" зонам. Вольный медперсонал уходил и приходил на работу ежедневно через эту дверь с глазком в ней. Открывал её прапорщик, дежурящий на первом этаже, в фойе, у входа в больницу, в застеклённой будке-конторке.
Никто из зэков тогда не зашёл, и даже не заглянул в душевую, где мылась красивая голая женщина. Единственная вольная женщина, среди голодных зэков, на всём втором этаже больнички. Зэки только смотрели дурными глазами друг на друга, зная, что это так. Но никто не мог оскорбить хоть каким-то действием любимую всеми зэками Тайку. Ведь этим бы он оскорбил всё то человечное и справедливое, что "сидит глубоко в душе" у каждого человека. В том числе и почти у каждого подлого совейского зэка, кроме лишь некоторых, из пидоров и козлов. Но быть похожим на таких "некоторых", никто из зэков второго этажа не хотел.
Увидев, что после выхода из душевой Таисия прошла в свой кабинет с головой, повязанной простым вафельным белым больничным полотенцем, несколько зэков достали из своих сидоров (вещмешков) для неё свои, большие новые и махровые. Они берегли их, вытираясь после душа "больничными". Четыре или пять зэков передали их Таисии в кабинет через пожилую вольную медсестру с первого этажа, которая в это время случайно зашла по каким-то делам на второй этаж в сопровождении зэка-медбрата с первого этажа.
Ходит и лагерный слушок о том, что тот зэк, чьим полотенцем сушила Таисия свои волосы, целый год потом берёг это полотенце. Не вытирался им сам, а лишь иногда, достав из целлофанового пакета, нюхал его, блаженно закатывая при этом глаза, и покачивал головой, как обалдевший.