Газда Андрия встает и подходит к жене.
– А может, убийца как раз тот, кто, по мнению нашей мудрой полиции, «полностью вне подозрений», тот, на кого никто и не думает. Может, он не черноволосый и не высокий. Может, сам шеф уголовной полиции каждый день мимо него проходит и здоровается, как со старым знакомым. Может, убийца упивается тем, как они, ведя расследование, кинулись совсем в другую сторону, и в душе смеется над ними. Ха-ха-ха-ха!
Громко смеясь, щеточник обходит вокруг стола и снова оказывается лицом к лицу с женой.
– Кто бы он ни был, он мастер своего дела, человек, в котором ни единая жилка не дрогнет, когда он должен выполнить какое-то задание во имя высших целей, человек с верным глазом и еще более верной рукой.
Щеточник поднимает сжатый кулак и пристально смотрит жене прямо в глаза.
– Это я могу сказать, потому что я и сам такой. Все думают: газда Андрия – обходительный, мягкий добряк, а сами и не подозревают, что за человек Андрия Зерекович! Ха-ха! Я не божья коровка и не кроткий барашек, а рысь, рысь, и притом самая коварная, самая опасная. Понимаешь? Вот, я знаю, что и ты думаешь, будто мне и во сне не приснится, что я могу убить какого-нибудь преступника, вроде этой женщины на поляне.
Лицо щеточника озаряется, как светом, улыбкой, полной снисходительности и презрения. Жена опускает глаза, кровь ударяет ей в лицо, губы шевелятся, но слов она не находит.
– Вот видишь – думаешь-таки! – инквизиторски склоняется над ней щеточник. – Сама видишь, что я угадал. А все потому, что и ты меня не знаешь, так же как и остальные. Видишь ли, когда дело касается принципа, интересов какого-нибудь святого дела, в верности которому я поклялся, то для меня убить такую вот потаскуху в шелку и мехах – все равно что выпить стакан воды. «Предала – получай свое!» Первый удар – с ходу, в шею, где проходит главная артерия __ на! – а потом еще три: один в спину, два в грудь – на! на! на! И готово!
Жена, испуганная, смотрит, как он взмахивает огрызком желтого карандаша, точно каким-нибудь стилетом, выдыхая: «На! На! На!» Она хорошо знает этот карандаш, о котором он уже несколько раз рассказывал, что пишет им уже шестой год, потому что умеет, как никто, экономно писать и очинивать, а уж потерять карандаш или забыть его где-нибудь, как это случается с другими, для него исключено. Поэтому он ему и служит дольше, чем кому бы то ни было. «Еще лет шесть мне прослужит при моей бережливости и аккуратности. Будь все такие, как я, карандашные фабриканты передохли бы с голоду», – так он говорил, она хорошо это помнит.
Замахиваясь этим самым карандашом, газда Андрия продолжает:
– Так-то вот! Без звука и без крика. А потом моешь руки и возвращаешься в город как ни в чем не бывало. И когда речь заходит об этом случае, участвуешь в разговоре, читаешь себе газету – спокойно, как и любой другой, и ни один мускул у тебя на лице не дрогнет.
Щеточник выпивает воду из стакана, стоящего на столе, и взглядывает на жену – укоризненно, но и не без снисходительности, к которой примешивается изрядная доля презрения, точно прощая ей незнание и непонимание того, что знать и в самом деле не так просто и чего столько других людей, поумнее ее, не знают и не подозревают.
Затем газда Андрия еще немного читает газету, а потом подымается и величественным, размеренным шагом, который бы гораздо более приличествовал человеку намного выше и крепче его, отправляется в ванную совершать ночной туалет.
А жена лежит после всего этого в своей кровати, точно выпущенная из застенка, где ее пытали. В темноте ей страшно, но лампу она зажечь боится. Мысль о сегодняшнем разговоре вызывает отвращение, а думать о чем-нибудь другом она не в состоянии. Когда ей удается заснуть, во сне перед нею возникает окровавленный труп незнакомой женщины, так что она просыпается с глухим стоном. Но щеточник не слышит ее, так как спит на правом ухе, а левое у него заткнуто ватой.
В такие ночи женщина совсем не могла спать. Ее мучило желание бежать из этой душной комнаты, от этого механически ровного дыхания. И все чаще она вставала и уходила в ванную. Она мыла руки и лицо, плескала холодную воду на набухшие груди. Это приносило лишь минутное облегчение. В теплой постели, где ее подстерегали прежние мысли, ощущение прохлады от воды тотчас превращалось в жгучий жар, охватывавший грудь огненным панцирем. Она вскакивала снова, бежала в ванную, не помня себя, бросалась, как была, в одной рубашке, на холодные каменные плитки пола и лежала так, стеная, пока не начинала чувствовать, как дрожит и коченеет на твердом, холодном полу и как вместе с этим мучительным холодом в нее проникает мысль, что это принесет болезнь или смерть – во всяком случае, освобождение.
Таким образом она часто проводила по полночи. Утро приносило обычный будничный мир, вечер – рассказы мужа, а ночь – новое неизъяснимое страдание.
Во многих на вид благополучных существованиях разница между днем и ночью огромна. Много есть людей, которые, как и эта удачно пристроенная женщина, при свете дня выглядят спокойными и уравновешенными, а ночью терпят такие муки, что сами себя не узнают в горячем мраке своей постели. Но когда в такой жизни разница между днем и ночью станет слишком велика, когда иссякнет способность скрывать страдание и притворяться, а день и ночь перестанут уравновешивать друг друга – тогда такая жизнь разлетается вдребезги.
Больше двух лет Аница вела такую жизнь. Не было никаких оснований думать, что третий и четвертый год не пройдут так же, а за ними и все остальные. Она давно уже примирилась с мыслью о том, что ее муку невозможно высказать кому бы то ни было, а потому невозможно и найти средство против нее. И так прошли бы, наверное, годы; если бы она не сломилась, то перенесла бы все эти годы все так же молча перенесла бы годы, но не могла перенести часов и минут.
Один такой непереносимый и роковой час настал, когда сравнялось два с половиной года ее брачной жизни. Это было одно из тех мгновений, которые, вспыхнув перед нами, ясно и неопровержимо показывают, что жизнь, которую мы ведем, невозможна, недостойна, невыносима. Все наше существо тогда содрогается до самых основ и напрягается, готовясь к трудным, может быть, трагическим решениям. Но так как мир вокруг нас никогда не застывает в неподвижности и так как сами мы всегда склонны избегать роковых переломов, то обычно случается так, что какая-нибудь мелочь – чье-то лицо, какой-то разговор, книга или пустячное дело – привлекает к себе наше внимание и уводит наш взгляд от истины, представшей перед нами, давая нам возможность еще раз обмануть самих себя, трусливо избежать правильного решения и продолжать жить по-старому. Однако на сей раз то, что случается так часто, не случилось.
В эти сентябрьские сумерки Аница услышала, как горничная внизу кому-то открывает. Она подумала, что это муж, который пришел сегодня раньше обычного, и задрожала. Оказалось, что пришел по делу приказчик из лавки. Будь это газда Андрия, она провела бы этот вечер как и всякий другой и жизнь в доме продолжалась бы своим чередом. Однако сейчас надо было ждать прихода мужа. Это было невыносимо и – в этот момент – невозможно. По сильному, еще девичьему телу пробежала резкая, тревожная дрожь, панически устремившаяся в одном направлении, неодолимо таща и гоня ее прочь из этого дома. В мыслях – страх, неизвестность и только один вопрос: какие еще сцены и рассказы несет с собой этот вечер и какая ночь ей предстоит? Если бы хоть горничная была тут. Несколько ничего не значащих слов, которыми бы они обменялись, отвлекли бы мысли Аницы в другую сторону и задержали ее. Но девушка как раз в это время вышла куда-то. Аница вдруг оказалась перед своим шкафом в спальне. На полу уже был открыт ее маленький и дешевый девичий чемодан из искусственной кожи. Она быстро, как ей это много раз снилось и виделось в полусне, когда она лежала рядом со спящим мужем, сложила самые нужные вещи (только те, что принесла с собою из дому) и с чемоданом в руке сбежала по лестнице. И опять никого не было ни видно, ни слышно. Мысли ее совсем остановились. А неудержимое волнение во всем теле все росло, такое сильное, что могло бы порвать цепи. Оно несло ее. как соломинку вниз по крутой улице и вело прямо к отчему дому.