Но, кроме зевак, наблюдающих казнь, имеются и другие, кто также должен быть удовлетворен. Это — представители власти, от имени которой действует палач, это — те, кто платит палачу, чтобы смерть приговоренного оказалась легкой (или мучительной), и, конечно же, сам палач.
Зрители останутся довольны, если казнь пройдет без проволочек; если последнее слово приговоренного будет сочетать в себе краткость и красноречие; если занесенный клинок на миг задержится, сверкая в солнечных лучах, прежде чем опустится, и им будет предоставлена возможность затаить дыхание, подталкивая друг дружку локтями; и, наконец, если струя крови после отделения головы будет достаточно впечатляющей. Так же и вы, кто придет однажды в библиотеку мастера Ультана, потребуете от меня спорого, без проволочек, хода повествования; персонажей, которым позволено говорить лишь кратко, но красноречиво; драматических пауз, означающих, что вот-вот случится нечто важное; возбуждения чувств и достаточного количества крови.
Власти — хилиархи и архоны, от имени коих выступает палач, останутся (если позволите мне продолжить сию фигуру речи) довольны, если приговоренный не сможет спастись бегством или же взбунтовать толпу и в заключительной части процедуры будет неоспоримо мертв. Они подобны импульсам, побуждающим меня к писанию и требующим, чтобы главный предмет работы оставался во главе угла, а не сбежал в предисловие, алфавитный указатель или вовсе в другую книгу; чтобы он не затерялся среди риторики; и чтобы завершающий работу вывод оказался удовлетворительным.
Тех же, кто платит казнедею, дабы он сделал смерть приговоренного безболезненной или мучительной, можно уподобить литературным традициям и общепринятым схемам, которые взывают ко мне, требуя следовать им. Помню, однажды, ненастным зимним днем, когда ледяные струи дождя стучали в окна нашей классной комнаты, мастер Мальрубиус — очевидно, поняв, что мы не в настроении для серьезной работы, или же и сам будучи в не подходящем для нее расположении духа — поведал нам о некоем мастере Веренфриде из нашей гильдии, жившем в старые времена. Оказавшись в жестокой нужде, он принял плату и от врагов осужденного, и от его друзей, но мастерство его было столь высоко, что обе партии, стоявшие по разные стороны эшафота, остались вполне довольны увиденным. Таким же образом и враждебные партии литературных традиций навязывают свои мнения тому, кто пишет исторические повествования — будь он хоть самим Автархом. Одни желают легкости, другие — богатства ощущений, доставленных процедурой… чтения. И мне, отнюдь не наделенному мастерством мастера Веренфрида, предстоит разрешить ту же дилемму, что и ему. В этом я и стараюсь преуспеть.
Что же остается? Сам казнедей; то есть я. Ему вовсе не достаточно всеобщих похвал. Недостаточно и того, что казнь свершена по всем правилам, согласно всем требованиям наставников и древних традиций. В довершение ко всему, дабы ощутить полное удовлетворение собою, когда настанет миг и Время поднимет за волосы на потеху толпе его собственную седую голову, он должен сообщить процедуре некую — пусть мельчайшую — черточку, изобретенную им самим и никогда не повторяемую дважды. Только тогда он может чувствовать себя свободным художником.
В ту ночь, когда я делил постель с Балдандерсом, мне снился странный сон, и я без колебаний изложил его в своем повествовании: пересказ снов вполне укладывается в литературные традиции. А в то время, которое я описываю сейчас, когда мы с Доркас спали под звездным небом в обществе Балдандерса, Иоленты и доктора Талоса, сидевшего у огня, я видел нечто меньшее — а может, и большее, — чем просто сон. Это уже выходит за рамки традиций, посему я заранее предупреждаю вас, своих будущих читателей, что это не имеет почти никакого отношения к событиям, которые последуют вскоре, и я пересказываю его лишь ради собственного удовольствия. Впрочем, все-таки он, войдя в мое сознание и оставшись в нем навек, несомненно, оказал определенное влияние на последующую часть повествования…
Надежно спрятав Коготь, я вытянулся на одеяле у костра. Голова Доркас покоилась близ моей, ноги Иоленты едва не касались моих ног, а Балдандерс лежал по другую сторону костра, и толстые подошвы его башмаков находились в опасной близости от тлевших углей. Возле его плеча, спинкой к костру, стояло кресло доктора Талоса. Не знаю, вправду ли сидел он в нем, вглядываясь в ночь; в то время, что будет описано ниже, я порой ощущал его присутствие, а порой чувствовал, что его нет. По-моему, уже начинало светать — небо сделалось чуть светлее.