Брэнн пыталась отогнать страхи, думая о лучших временах. С тех пор как отец первый раз привел дочь в мастерскую, переполненную запахами застывшей и влажной глины, порошков и глазури, кедровыми шкафами и дубовыми столами, жужжанием гончарных кругов и топотом ног, которые заставляли круги вертеться, бормотанием Иммера и веселым свистом другого ученика, шутками, смехом и криками — все звуки и запахи мастерской засели в ней так же глубоко, как скрип и стук ткацкого станка матери и её песни. Хорошие времена, когда она праздновала день рождения в один день с дядюшкой Ернисом, и тот угощал её тортом и сидром, рассказывал жуткие истории, которые, впрочем, ей очень нравились. Несмотря на возраст, он смог бы прожить еще добрую дюжину лет. К столетию дядюшки Ерниса все в Долине сделали для него что-то особенное, сама она, например, нарисовала птичек, отнимающих друг у друга рыбу. Ее отец потратил два года, чтобы смастерить подарок — чаши Дас’н вуор и сотню чашек Дас’н вуор, на каждый год жизни Ерниса. Он разбивал горшок за горшком, чашку за чашкой, пока не был удовлетворен результатом своей работы. Большинство из них казались Брэнн чудесными, но отец показывал ей на недостатки, заставляя видеть то, что видел сам. Он терпеливо объяснял дочери, пока, наконец, одна не поняла, о чем он говорит. Когда он достал последние четыре чаши из печи, то тут же разбил три из них, а четвертую тщательно протер и отдал ей. Брэнн посмотрела в черную глубь, которая, казалось, поглощала свет. Линии чаши были совершенны, как очертания дуба Галарад. В тот момент словно яркая вспышка света озарила ее: Брэнн поняла, почему отец так быстро и точно определял ценность своей работы. Наполненная светом и шепотом, она почувствовала, что сейчас ноги её оторвутся от земли, и она полетит. Выбор был сделан. Больше всего на свете Брэнн хотела однажды сделать нечто похожее на чашу, которую сейчас держала в руках. А тогда Брэнн отдала её отцу и вздохнула. Он осторожно положил чашку в белый шелк коробки, поднял дочь и закружил её. От того, что он закончил работу, настроение поднялось. Он удивлялся и восхищался работой своих рук, радовался выбору дочери. Может быть, ему уже никогда больше не придется сделать ничего подобного, и все же его дочь отдаст этому делу свою жизнь — его лучшая работа с любовью, для друга, а не ради денег.
Брэнн снова наполнила чашку и отхлебнула чай, обжигая язык и зажмурив глаза, чтобы сдержать слезы.
«Он ничего не получит, я не допущу».
Она в бессильной злобе вспомнила, как солдаты выносили вещи из ее дома, коробку с горшком Дас’н вуор, коробку с сотней чашек Дас’н вуор, как тэмуэнг в позолоченном шлеме остановил их жадным взглядом и потребовал коробочки себе.
— Нет!
Лай собак приблизился. Брэнн поставила чашку и села на корточки, ожидая их. Выбежавший из леса черный зверь, увидев ее, с воем кинулся в сторону. Это был малок — животное, которое может содрать шкуру со взрослого сильного кабана. Малок опять завыл и метнулся в другую сторону, но собака оказалась быстрее, она сумела увернуться от удара когтистой лапы с такой быстротой, что едва не растаяла в воздухе. Она ранила его заднюю ногу и отскочила. После этого подскочила Брэнн и ударила зверя по голове. Малок развернулся, расцарапав ей когтями руку. Но вдруг замер, переполненный ненавистью. Он стоял, как черная статуя, не в силах ни пошевелиться, ни издать ни звука. Не обращая внимания на кровь и боль в раненой руке, Брэнн положила на него и другую руку. Его жизнь переходила к ней, горячая, ужасная, пугающая, доставляя ей то странное удовольствие, которое она ненавидела, но начинала чувствовать в нем необходимость.
Снова став детьми, Йарил и Джарпил взяли Брэнн за руки, отчего через её тело прокатилась огненная волна. Ей стало немного лучше, но что-то в ней все-таки осталось. Малок цеплялся за жизнь с силой, огорчавшей её — из-за этого она почувствовала себя хуже, и Брэнн захотелось избавиться от всего, что она забрала у зверя. Она попыталась ухватиться за детей и выгнать из себя эту украденную жизнь, но брат и сестра растаяли, просочились сквозь пальцы, чтобы появиться за кучей утвари. Затем они слились и превратились в фыркающую и нетерпеливо бьющую копытом лошадь. Дети хотели поскорее продолжить путь.
Брэнн провела пальцами по раненой руке. Рана уже затянулась, но в дырах разорванного рукава были видны розовые рубцы. Ножом, висящим у пояса, она отрезала кровавые лохмотья. Бросив рукав в огонь и немного подумав, девочка отрезала и второй рукав, а потом опустилась на колени возле реки и смыла запекшуюся кровь. Когда она закончила, рубцы уже исчезли. С минуту Брэнн разглядывала руку, потом зачерпнула воды, плеснула себе на лицо и чуть-чуть попила. Стоящие в отдалении дети вдруг растворились и очутились рядом, задавая вопросы, требуя ответа, стараясь угодить ей. А она прошла по поляне, набрасывая листья на тело молока, выравнивая ямки, оставленные в земле его когтями, тщательно укладывая вещи в седельные мешки, разбирая треножник, туша костер и закапывая обгоревшие поленья. Брэнн не отвечала на вопросы детей, отказываясь подчиняться их давлению. Она брела по берегу реки и пела песню, оплакивающую молока и поленья, сожженные ею, молилась реке и лесу. Неделю назад она делала бы то же самое — выравнивала землю и произносила молитвы — только потому, что делала это уже не одну сотню раз, потому, что того требовал обычай. Теперь же Брэнн хотела показать убийцам-завоевателям: Арт Слия будет жить до тех пор, пока жив хоть один ребенок Слии, пока он следует ее традициям.