Мартин ни о чем не жалел. Детей своих он считал смирными животными, не способными к сопротивлению. Он снова и снова их наказывал и по этой причине тоже, надеясь, что однажды кто-нибудь из них даст ему отпор, как настоящий мужчина, потому что Мабель он не бил никогда. Он думал, что дочь не может быть ему ровней. И ждал момента, когда кто-нибудь из сыновей его остановит, ждал терпеливо, ждал, когда сумеет передать им то, что никакие слова или доброе отношение не передадут, потому что он считал мягкость и терпение признаком слабости, он думал, что жизнь безжалостна и что его роль, может быть, его единственная роль — в том, чтобы этого не допустить, пусть и ценой ненависти и проклятий.
Мартин начал наказывать детей в день, когда застал Марка читающим книгу у того в комнате. От ярости он потерял голову, разорался, грозил, что если сын снова возьмется за книжку, то здорово пожалеет. Он бил его и повторял, что все писатели — опасные лжецы, преступники, что они никогда не нюхали настоящей жизни, что в книгах нет ничего хорошего, и добавлял, что знает, о чем говорит. Ничего другого он Марку сказать не удосужился. Тот стиснул зубы, подсчитал потери и поклялся себе, что никогда не спасует перед отцовской яростью. Потом за малейшую провинность Мартин стал наказывать и остальных сыновей, хотя кто знает, может, у него и был среди детей любимчик. Первой крови хватало — правила были одинаковыми для всех.
Семья годами находилась в хрупком равновесии между страхом и безразличием. Хаос начался после несчастного случая с Эли, как будто именно это вывело из равновесия всю семью. Мартин заменил Эли на ТЭЦ, механически выполняя ту же работу. Вечером он садился за стол напротив тестя и закуривал, не спуская глаз с жены; ждал, пока та на него посмотрит, и сразу отводил взгляд, как будто что-то искал там, в глубине ее глаз, хотя и знал, что ничего никогда не найдет.
Марта, Эли и дети навсегда запомнили тот день, когда он опоздал к ужину, пришел с ружьем в руках, хотя и ненавидел оружие. В тарелках уже дымилось рагу. Мартин медленно обошел вокруг стола, потом еще раз; прицелился в каждого ребенка, и в Мабель тоже, ни слова единого не сказал, и казалось, что глаза у него вымазаны машинным маслом. Стрелять он, конечно, не собирался. Он просто хотел показать, что жизнь может закончиться внезапно, хотел дать всем встряску, хотел детям глаза открыть, да, хотел, хотя сам глаза так никогда и не открыл, хотел, чтобы детям досталась доля получше, чем отцовская. Мартин все продумал. Все пытались убедить себя, что это просто такая жестокая игра, придумка, что оружие не заряжено, но никто и звука не издал — вдруг отец спустит курок. Дети охотно бы дали себя избить — всё лучше, чем присутствовать при таком зрелище. Они еще никогда не видели отца в подобном состоянии: чтобы тот был таким спокойным, холодным, они просто спрашивали себя, до чего он может дойти, на что может решиться. Никто не был готов принести в жертву другого члена семьи. Марта не шевелилась, она была не способна реагировать, пыталась вспомнить что-нибудь подходящее из Святого Писания, но мысли разбегались, и она ничего не соображала. Время тянулось, но в конце концов Мартин ответил на один из вопросов, которые все себе задавали. Он разрядил ружье, положил оба патрона по обе стороны от своей тарелки и ушел. Потом во дворе послышался шум, затем он вернулся, держа в руках сломанное пополам ружье. Сел, положил ружье на колени и начал есть, как будто ничего не произошло. С тех пор никто не видел, чтобы он прикоснулся к оружию.
Марта поднялась со стула и, дрожа, подошла к плите, схватилась за ручку духовки и перевела дух. Дед, который все это время просидел с невозмутимым видом и даже посматривал на зятя, размышлял, кого это Мартин собирался убить двумя выстрелами. Вероятно, того, в кого на самом деле не целился.
Джойс производил на людей странное впечатление; лицо его невозможно было ни запомнить, ни описать, потому что оно походило на маску. Казалось, чтобы выжить, ему надо быть полностью незаметным. Он никогда не носил дорогой одежды, украшений, не имел роскошной машины, никакой показухи; походка у него тоже была странной, она как будто не имела ничего общего с самим процессом ходьбы, как будто ему требовалось лишь тронуться с места и добраться, куда нужно, ему важно было время, а не место.