Марк снова прочитал псалом, затем закрыл Библию и положил ее обратно на стол между ветвями самшита. Он задумался, пытаясь понять смысл слов, понять, как бы их истолковала его мать. В любой ситуации она находила ответы в своей Библии. Теперь это были слова кающегося, и, возможно, они вернули ее и к ее собственному отречению: «Не избавит великую силою своею». Поняла ли она наконец, что слова сами по себе ничего не могут сделать, даже если им тысячи лет, и что за их красотой может скрываться предательство? Добровольно ли она нарушила молчание, чтобы наконец начать считать своих детей невинными? Марк хотел верить в чудо. Он отступил к двери и вынырнул из мягкого, окутывающего мебель света.
Гоббо сидел в кресле в центре круглого коврика. Через некоторое время он начал медленно поворачиваться на кресле по часовой стрелке. После «Адмирала» моряк каждый вечер совершал этот ритуал, молясь божествам, которые стояли на мебели, висели на веревках или на рыболовной леске; он смотрел по очереди на каждое из них. Он помнил места, обстоятельства, когда ему их дарили или где он их покупал, находил, а иногда и воровал. Он слушал, как предметы рассказывают свою историю, — это был его личный способ не забывать ни о чем, доказать себе, что было время, когда он путешествовал по миру без определенной цели, забыть тот момент, когда эта цель неожиданно появилась. И наконец он посмотрел на одну вещицу. На камешек, который обычно заставлял его замедлиться, почти впасть в летаргический сон. Этот камешек в форме рыбы, подобранный на пляже, напомнил ему о женщине, о всех женщинах, заключенных в той одной; он напомнил ему о любви, когда он еще не знал, что любовь — это не что иное, как женщина, которую он желал встретить, но так и не встретил. Только одна женщина, с которой он тем не менее когда-то был знаком. Женщина с медными руками, которые несли надежду. У которой было дикое, чувственное, желанное имя. В памяти Гоббо все время всплывали ее лицо, длинные черные волосы и тело, которое он хотел бы ласкать бесконечно.
В тот вечер Гоббо не стал думать о камешке, качаясь на кресле. Он попытался зацепиться за другое воспоминание, продолжить путь, чтобы не оказаться во власти камешка. Придумывать собственную судьбу ему давно уже было недостаточно, поскольку он понял, что рассказывать истории другим — это прежде всего рассказывать их самому себе. Теперь он считал надежды стенами, построенными людьми, а мечты — ничтожными величинами, числами после запятой, уменьшающимися настолько, насколько хватает глаз. И все же эта бесконечность снов была единственной, на которую он имел право.
Гоббо закончил круг и спросил себя, не выдумал ли он все это. Самозванец, который знает о своем самозванстве. И все же вот они, эти предметы — значит, та жизнь была. Была свобода, хоть и превратившаяся в постоянную боль. Он больше не желал знать, что есть выдумка, а что истина, разбираться, что правда, а что ложь. Всему этому придет конец. Скоро кресло больше не будет поворачиваться, его ноги станут слишком слабыми.
Гоббо замер на остановившемся кресле и подумал о Дабле, которого бросил в переулке, после того как перерезал тому горло. Он сделал это, не задаваясь лишними вопросами. Гоббо спросил себя, не совершил ли он этот поступок, чтобы искупить все свои ошибки одним преступлением, и какова природа этих ошибок. И пришел к выводу, что героизм — это способ погасить свой собственный долг. И какое это ужасное лицемерие — верить, что, спасая кого-то, можно спастись самому. Он не был героем. Он не любил героев. Защитив Мабель, он просто заплатил по чужим счетам. Он знал это, но ни о чем не жалел.
Гоббо заново пережил ту сцену. Вытер окровавленный нож и положил его на столик, где тот лежал до сих пор. Гоббо уставился на лезвие, которое напоминало стрелку часов, сделанную не для измерения времени, а для того, чтобы его остановить, чудовищную стрелку, представляющую собой окончательную форму времени, которое невозможно измерить, которое нельзя отмотать назад, как это хорошо умеют делать ученые и старики. Гоббо не был ни ученым, ни стариком. Поэтому надеялся, что они придут. Что они наконец-то придут к нему. Те, кто иногда проявлялся в изгибе теней, но еще никогда не уводил его за собой, за кем он никогда еще не осмеливался пойти. Призраки.