Трое францисканцев обмениваются неуверенными взглядами. Они не осмеливаются прервать молчание, установившееся после последних слов. Один из них делает знак приблизиться к нам еще двоим монахам.
Я Тициан, немецкий пилигрим, направляющийся в собор Святого Петра. Францисканцы из этого маленького провинциального монастыря оказали мне самый теплый прием и были очень добры ко мне.
Они негромко разговаривают между собой — краткое изложение последних новостей.
Брат Витторио застывает в позе статуи, но не может удержаться от смеха:
— Не принимайте это так близко к сердцу, брат Тициан. Лучше подумайте вот о чем: рядом с деревней нашей епархии стоит древний тополь, возможно, самое большое дерево, которое мне когда-либо приходилось видеть. И крестьяне уверены, что если в октябре, во время полнолуния, встать под этим деревом и поймать рукой один из листьев, сорванных ветром, и съесть его, они обретут силу и долголетие.
Мрачный взгляд:
— Не понимаю, к чему вы ведете.
— Двадцать лет назад, — продолжает он, сложив руки за спиной, — один пилигрим, такой же как вы, зашел отдохнуть в этот монастырь. Он был убежден, что подобные чудеса природы могут действительно случаться в местах, где Богородица возжелала явиться детям своим. Он пошел туда, и Богородица, явившись ему, сказала: «Плоть и кровь моего Сына дают вечную жизнь». С тех пор каждое полнолуние в октябре мы празднуем день Тополиной Богородицы, и крестьяне приходят туда, чтобы причаститься, а листья, упавшие на алтарь, мы благословляем и раздаем верующим.
Я сажусь на одну из каменных скамеек, вытянувшихся вдоль стены. Число монахов увеличилось — теперь их по крайней мере с десяток. Самые старшие сели рядом со мной, остальные устроились на земле.
— Ну и, — спрашиваю я, повернувшись ко всей группе, — что имел в виду ваш брат в этой истории про тополь?
Мне отвечает молодой монах: все лицо занимают нос и острые скулы.
— На то, что, донося образ Христа до деревенских людей, не стоит слишком вдаваться в подробности: одни верят, что он статуя, другие вкушают его плоть, как молодежь поедает листья с дерева.
Теперь, когда все вокруг видят меня, я внезапно вскакиваю на ноги:
— «Плоть и кровь Сына Моего даруют вечную жизнь». Тополиная Богородица открыла пилигриму суть христианской веры. Деревенские жители не понимают Христа, потому что вы преподносите его им слишком сложно. Именно поэтому им нужна статуя или древняя легенда, чтобы стать ближе к нему. Бог воплотился в человеке и умер на кресте, чтобы и мы могли обрести вечную жизнь. Лишь вера в это спасает — все остальное бесполезно. Подобную веру не может исповедовать ни один младенец — поэтому, скажу я вам, в крещении новорожденного не больше пользы, чем в купании собаки. Крещение возможно лишь с верой в благодеяние Христа!
Он вскакивает, едва не запутавшись в своей длинной рясе, — густые черные брови и борода, растущая почти от самых глаз. Он бросается вперед, чтобы обнять меня, целует, а потом, отстранившись, останавливает на мне горящий взгляд:
— Адальберто Риззи выражает тебе свою глубочайшую благодарность, наш немецкий брат. Я живу здесь вот уже двадцать лет с тех пор, как Богородица показалась мне в гуще листьев тополя и многими знамениями доказала свое присутствие. — Братья помоложе обеспокоенно смотрят на него. — Да, да, спросите брата Микеле — я никому здесь не сказал правды. После Ее явления я начал проповедовать те же вещи, о которых вы, брат Тициан, как раз сегодня говорили. Слово в слово, уверяю вас. Но меня стали убеждать, что разум мой был смущен, что мне надо отдохнуть и заняться медитацией, что Мадонна не могла сказать всех тех вещей, о которых я рассказывал. Они меня убедили. Но теперь, услышав тебя, я вновь обрел то, что у меня отняли, и пламенными речами я возвещу миру: вера — в обновленном баптизме и в новом крещении, в благодеянии Христа распятого!
Он падает на колени, словно ноги больше не держат его.
— Окрести меня, брат Тициан, так как полоскание, которым меня удостоили в детстве, уже ничего для меня не значит. Окрести меня, хоть грязной водой из этого колодца: моей веры хватит, чтобы очистить ее.
Я оглядываюсь по сторонам: все замерли с открытыми ртами, кроме брата Витторио, грустно качающего головой. В этом месте, куда меня занесло совершенно случайно, я сделал уже достаточно. Лучше не рисковать, не совершать слишком пошлых поступков.
— Ты и сам вполне можешь окрестить себя, брат Адальберто. Именно ты должен стать свидетелем собственного обращения.
Какое-то мгновение он восторженно смотрит на меня, затем со всего размаху опускает лицо в грязную воду и начинает вертеть головой, вопя во всю глотку.
Все свершилось до обидного пошло.
ГЛАВА 21
Феррара, 4 февраля 1547 года
Подпольный склад книжного магазина Ускве находится под землей. Единственный способ попасть туда — пролезть через люк, меньше локтя в диаметре, спрятанный между половых досок. Потом надо спускаться по лестнице, пока не окажешься в помещении, напоминающем и погреб, и столовую. Но в комнате сухо: семейство Ускве тщательно продумало, как избежать того, чтобы хранящиеся там книги, самые неудобные и опасные, не пожрала сырость. Люки на входе и на выходе обеспечивают циркуляцию воздуха, так что я не смог сдержать дрожи — там гораздо холоднее, чем на поверхности.
Наш книгопечатник с фонарем показывает дорогу, пока мы не доходим до стопки книг, сложенных по всем правилам типографского искусства.
— Это здесь, господа. Тысяча экземпляров уже готова к отправке. Остальные будут напечатаны меньше чем через месяц.
Микеш показывает на половину пачки:
— Через несколько дней придут мои люди, чтобы забрать пять сотен экземпляров и переправить их на побережье. Остальные я возьму прямо сейчас и отвезу их с собой в Милан. Мы рассчитаемся еще до Пасхи.
Ускве прерывает его:
— Оставьте и мне сотню. Мне кажется, я смогу продать их здесь.
Свет лампы подчеркивает классическую средиземноморскую правильность его лица.
— Значит, вы вычтете это из моей доли. Повозка — на улице, можете начать грузить их прямо сейчас.
Мы возвращаемся в элегантно обставленную контору одного из крупнейших еврейских печатников Феррары. Шесть печатных прессов, дюжина страшно занятых рабочих, я зачарованно наблюдаю за синхронным ритмом их движений: заполнить печатную матрицу, закрасить ее чернилами, закрепить бумагу на станке, а потом опустить пресс и плотно прижать его, чтобы буквы отпечатались на бумаге. Немного погодя они уже вновь набирают страницы: одну за другой вставляют буквы в рамку, выуживая их из больших коробок, одним глазом наблюдая за манускриптом, а вторым — за кусочками свинца.
В конце цепи — переплетчики, вооружившиеся иголкой, ниткой и рыбным клеем, чтобы придать книгам их окончательный вид.
Микеш подходит ко мне с самым равнодушным видом. Он понижает голос:
— Ускве и его компаньоны публикуют исключительно сочинения по иудаизму. Но для «Благодеяния» было сделано исключение.
Я ухмыляюсь:
— Взаимные одолжения в большой семье…
— Да. И возможно, предчувствие выгодной сделки.
Ускве спрашивает что-то по-испански.
— Да. Можете продолжать работу. Мой брат, Бернардо, там, на улице, я думаю, он позаботится о безопасности груза.
Печатник явно смущен:
— Вот еще какая штука, дон Жуан… — Один взгляд Мигеша убеждает его, что можно говорить в моем присутствии. — Недавно ко мне обратились с очень странным заказом. Со двора. Прислать один экземпляр «Благодеяния Христа».
Мы в недоумении переглядываемся, и опять говорит Микеш:
— Герцогиня?
— Нет. Принцесса Рената, француженка. Она интересуется теологией.
Кьявенна. Швейцария.
Два года назад.
Камилло Ренато и его кружок ссыльных. Я привез ему книги из партии Перны, когда впервые приехал в Италию.
Камилло Ренато, он же Лизиа Филено, он же Паоло Риччи. Сицилианец, писатель, доморощенный реформатор-любитель, верящий в предопределение, отрицающий церковные таинства, скандально прославившийся перед всеми и каждым, отметив Последнюю Вечерю торжественным банкетом. Когда я познакомился с ним, он играл роль хозяина, приютив Лелио Социни и других просвещенных ссыльных. Я пробыл там совсем недолго, но вполне достаточно, чтобы узнать, что он объехал всю Европу: в Страсбурге он имел дело с Капитоном, а в Болонье столкнулся с инквизицией. Приговоренный в Ферраре к пожизненному заключению за ересь, он умудрился бежать не без помощи одной благородной придворной дамы. Принцессы Ренаты. Его благодарность была так безгранична, что он принял имя своей спасительницы.