Тициан Креститель должен нанести новый удар, но подальше отсюда: поднимающийся ветер сулит бурю, и стоит перенести вендетту подальше от венецианских дел.
Ты должен явиться сам, чтобы искать меня. И в результате я смогу взять тебя.
Дневник Q
Венеция, 28 сентября 1548 года
В Венеции ересь повсюду.
В женской манере одеваться, выставляя груди из платья напоказ, в толстых подошвах и высоких каблуках этой невероятной обуви. В тысячах узких переулков, где шепчутся забытые доктрины. В невероятном фундаменте, на котором она воздвигнута.
В Венеции — немцы тоже повсюду. Нет ни одной calle, campo или канала, где не звучал бы язык Лютера.
Венеция: идеальное место для того, чтобы запутывать следы.
Пивная в Фондако. Забрасываю удочку, случайно упоминая там об анабаптизме: глупейшие лица, воспоминания о резне в Мюнстере — никакой полезной информации. Тициан: Кто, художник? Абсолютно ничего нового.
Прогуляться по рынку на Риальто, подышать воздухом. Вверх и вниз по мосту, а потом спуститься к Сан-Марко, вдоль по улице Мерчерии. Все заняты своими делами: немцы торгуют мехами, невозможно представить никого из них крестящим священника из монастыря в Ровиго, не говоря уже о студентах Падуи.
Студенты: Тициан — культурный человек, тот, кто может говорить на языке университетов, по крайней мере, не хуже, чем на языке хозяев постоялых дворов и плотников из Бассано.
Неожиданное ощущение — человек, которого я ищу, не часто бывает в этих местах.
Венеция, 30 сентября 1548 года
Архив инквизиции.
Трое немцев привлекались к суду по обвинению в ереси.
Матиас Клебер, тридцать два года, баварец, скрипичных дел мастер, в Венеции живет уже двадцать лет, пойман во время кражи святых мощей в дарохранительнице церкви Сан Рокко, приговорен к высылке, но реабилитирован благодаря раскаянию и обращению в католическую веру.
Эрнст Реус, сорок один год, торговец шерстью, родом из Майнца, привлечен к суду за то, что писал высказывания на стенах Сан Мозе и Сан Дзаккарии Лютера. Приговорен к тому, чтобы привести стены в порядок и уплатить обеим церквам штраф в размере ста пятидесяти дукатов.
Вернер Кальц, двадцать шесть лет, бродяга, из города Цюриха, признанный виновным в колдовстве из-за занятий хиромантией, алхимией и астрологией. Сбежал из тюремного карцера Пьомби и по-прежнему скрывается от правосудия. Скрытый иконоборец, фанатичный поклонник Лютера и колдун.
Я попытался представить их в ситуациях, где главным героем был Тициан, но ни один из них ничуть не тянет на роль анабаптистского проповедника.
Действую от противного: пытаюсь представить Тициана, дающего жизнь собственному призраку, заставляющего его двигаться, подобно марионетке, по улицам и магазинам всего города. Ничего не получается.
В Венеции Тициан — не Тициан. Это кто-то другой. Если бы он и здесь перекрещивал людей, кто-то вспомнил бы об этом. Тициан прячет собственное лицо и в то же время, кажется, хочет придать своим поступкам максимальный резонанс.
Кто же ты, Тициан в Венеции?
ГЛАВА 28
Венеция, 18 октября 1548 года
Письмо их опередило. Именно поэтому мы здесь, на волнорезе, не отрываем глаз от канала перед Джудеккой, где они вот-вот должны появиться.
Бернардо Микеш ходит взад-вперед. Жуан, элегантный, как обычно, неподвижен, как статуя. Кожаные перчатки засунуты за пояс, а широкие рукава камзола развеваются по ветру.
Из-за этих осенних холодов Деметра всучила мне шерстяной шарф. Я благодарен ей за это, потому что горло в последнее время играет со мной в довольно жестокие игры.
Я смотрю, как лодки медленно подходят к пирсу и выгружают свой разноцветный и эксцентричный человеческий груз.
— За дожа и святого Марка!
Вздрагиваю от скрипучего голоса громадной черной птицы, переносимой в клетке.
Жуан громко смеется при виде выражения моего лица:
— Говорящие птицы, друг мой! Этот город полон сюрпризов.
Бернардо нагнулся и сполз к краю скамейки, рискуя потерять равновесие:
— Вот они!
— Где? — Приходится признать, что зрение у меня уже не такое, как прежде.
— Вон там, они уже высаживаются!
Делаю вид, что вижу лодку, по-прежнему остающуюся для меня размазанным темным пятном:
— Это точно они?
— Я уверен! Посмотри на Себастьяно!
— Клянусь Моисеем и всеми пророками! Вон Перна. Ему это удалось! Дуарте это сделал.
Жуан позволяет себе даже начать жестикулировать от восторга.
— Ублюдки, гады, подлецы, мешки с дерьмом, еще немного — и я остался бы там, под землей, навсегда, обросший грибами и плесенью!
Он переводит дыхание — в глазах все еще застыл ужас.
— Убийцы — вот кто они! Настоящие безумцы, Людовико, друг мой, там были крысы размером с собаку, capito? Ты просто не поверишь — надо их видеть, вот такой величины… Ублюдки, месяц в этой дерьмовой дыре — они еще называют ее тюрьмой… Да посадят их всех турки на кол! Ублюдки! Посмотри, Людовико, вот такие здоровые… И сторожа, напоминающие чудовищ Апокалипсиса… Продержать человека в таком месте годик, и ты признаешься во всем, что угодно, даже в том, чего… Ах! А потом они записывают все, все-все-все, не упуская ни слова, там всегда сидит писаришка чертов, который строчит все, что ты наговоришь… Быстро, он пишет очень быстро, не отрывая глаз от бумаги… Ты чихнешь, он и это запишет, capito?
Поредевшие волосы спутались, глаза ввалились, а зубы вцепились в бифштекс, который ему принесла Деметра, такой кусок трудно проглотить целиком, и лишь это остановило словесный поток.
Наконец он заглатывает первый кусок и, кажется, вновь обретает всегда присущий ему и столь необходимый светский лоск.
Он на секунду отрывает глаза от тарелки:
— Еще кого-нибудь арестовали?
— Пажа в Неаполе.
Он пыхтит.
— И это еще не самая худшая новость.
Крошечные глазки Перны боязливо вперяются в меня.
— Кого еще?
— Бенедетто Фонтанини.
Книготорговец нервно проводит рукой по голове, приглаживая остатки волос:
— Святые небеса, мы по уши в дерьме…
— Его держат в монастыре Санта Джустина в Падуе. Ему выдвинуто обвинение в том, что он является автором «Благодеяния Христа». Он может сгнить там заживо.
Перна вновь опускает голову.
— С этого момента нам действительно придется стать очень осторожными. — Он по очереди оглядывает нас. — Всем. — Его взгляд останавливается на Жуане. — И не рассчитывай, что ты в большей безопасности, чем все мы, компаньон, — если они решили взяться за дело всерьез, всем нам придется очень туго. Здесь, в Венеции, мы пока в безопасности, но нам было сделано весьма недвусмысленное предупреждение.
— Что ты имеешь в виду? — Я снова наполняю вином его бокал.
— Они все поняли. Они знают, кто мы и кто вовлечен в дело. Вначале арестовали Жуана, затем меня и старого доброго Пажа, потом посадили Бенедетто Мантуанского… — Он прожевывает и глотает.
Дуарте смотрит на всех нас:
— О ком и о чем мы говорим?
Вилка Перны падает в его тарелку. Молчание. «Карателло» закрыт, мы одни, три сефарда и два закоренелых атеиста, разуверившиеся во всем, сидят за одним столом и готовят заговор — какой восторг для любого инквизитора.
Перна сворачивается в клубок, как кот.
— Мы говорим о Великом Дуболоме, синьоры! Да-да, о Его Высокопреосвященстве Величайшем Дуболоме, о Джованни Пьетро Караффе. Мы говорим о ревностных, о тех, кто хотел бы сделать себе брелки из яиц Реджинальда Пола и его друзей. Величайших ублюдках, о них и о их наемных убийцах. Пока они не спустили на нас собак, но они не замедлят этого сделать, еще увидите. — Взгляд на Жуана. — А эти люди, компаньон, не покупаются, capito? Эти сукины дети неподкупны.
Я прерываю его:
— Милан, Неаполь, Венеция в еще большей степени, пока остаются городами, которые не позволят, чтобы римская инквизиция совала нос в их дела.
— Дела, это верное слово. Пока у них нет особой убежденности, стоит ли натравливать на нас своих гончих, — они оставят и нас, и наши дела в покое, ты прав. Но все зависит от того, кто будет устанавливать правила игры после того, как Павел III протянет ноги. К тому же, чтобы избежать вмешательства Рима, венецианцы могут решить сами свести с нами счеты, не ожидая Караффы и его друзей.