Доверяя себя резвости итальянских рысаков, чтобы как можно быстрее прибыть в Ваше распоряжение, целую руки Вашей Милости.
ГЛАВА 31
Финале-Эмилия, на границе между герцогствами
Модена и Феррара, 2 апреля 1549 года
Станция смены лошадей — одинокий крестьянский дом посреди плоской равнины. Несколько кустиков нарушают монотонную линию горизонта. Лошадь устала, как и моя спина, и ноги.
Внутренний двор — место, где свободно разгуливают куры и воробьи, дерущиеся из-за невидимых крошек в соломе. Старый пес лает на меня без особого усердия, возможно, из чувства долга, под бременем лет, которые он провел, охраняя это место.
— Послушай, конюх, у тебя есть место для этой старой клячи?
Выходит крепкий мужик, усы у него свисают до подбородка. Он показывает мне на низкую дверь: верхняя панель закрыта.
Я с трудом спешиваюсь и делаю несколько шагов на полусогнутых ногах, еще сохраняющих форму седла.
Он берет у меня уздечку:
— Неудачный день для путешествия.
— Почему?
Неопределенный жест в западном направлении.
— Будет гроза. Дорога превратится в настоящую реку грязи.
Я пожимаю плечами:
— Ты хочешь сказать, что лучше мне переждать здесь.
Он качает головой:
— Комнат нет. Все занято.
Оглядываюсь по сторонам в поисках очевидных признаков перенаселения, но двор пуст, из дома тоже не доносится ни звука.
Конюх щелкает языком, и кончики его усов горделиво вздымаются.
— Мы ждем епископа.
— Ты можешь поселить меня и на сеновале.
В очередной раз пожимая плечами, он исчезает в конюшне с моей лошадью.
Пес уже вернулся на свое место, чтобы развалиться на солнце: торчащие пучки седой шерсти вокруг морды делают его почти точной копией конюха. Видя, как тот возвращается из конюшни, я улыбаюсь, думая об этом сходстве.
— Сколько ему лет?
— Псу? Ну, восемь-девять, где-то около того. Он стар, уже начал терять зубы. Давно стоило пристрелить его.
Глаза сужаются в щелки, лапы вытягиваются, всего одно едва заметное движение хвостом и поднятая бровь. Даже написанное на морде выражение напоминает лицо хозяина.
Я потягиваюсь, и мои кости хрустят во всеуслышание.
— В доме есть горячий суп, если хотите. Спросите у жены.
— Отлично. Но разве вы не хотите оставить его для епископа?
Он в недоумении останавливается, почесывая сзади вспотевшую шею:
— Ну, мы в здешних краях не привыкли принимать знатных господ. К нам сюда еще никогда не приезжали епископы.
Я сажусь на корточки, чтобы удостовериться, что колени еще сгибаются, верчу головой, и вот я уже просто как новенький.
Он размышляет о предстоящем событии:
— В действительности все это — настоящая катастрофа. Весь этот кортеж, лакеи…
— Секретари, слуги, личная охрана…
Он озадаченно вздыхает и пожимает плечами.
— Пусть удовольствуются тем, что тут есть.
Он поднимается по лестнице, собираясь вернуться в дом.
— Для лакеев сойдет и суп. Но епископу может захотеться дичи… Кстати, а кто он?
Он оборачивается в дверях:
— Епископ, кардинал, его преосвященство Джованни Мария дель Монте Чокки. Он едет из Мантуи, направляясь в Рим.
— Ах да. Значит, на конклав…[89] Говорят, что папа совсем плох, но мы-то знаем, папы умирают долго…
Он озадаченно изучает мыски собственных ботинок, не решив, сразу ли послать меня к черту или еще помучить.
— Я в этом совершенно не разбираюсь. Я должен только встретить епископа и дать ему возможность переночевать здесь.
— Да, да. Но у вас нет дичи, которую положено подавать к ужину.
Он багровеет, и, если бы не разделяющая нас лестница, непосредственная опасность угрожала бы моей шее.
— У нас здесь ее нет! Это станция смены лошадей, а не постоялый двор!
Он уходит в дом.
Оставшись в одиночестве, я направляюсь к псу. Теперь он, кажется, успокоился и позволяет себя погладить — у него не осталось особого желания скалить зубы, как, впрочем, и жить вообще. Скоро пробьет и его час.
— Ты сам ничуть не лучше папы. Но по крайней мере, у тебя над головой постоянно не кружит стая стервятников.
Кардинал дель Монте.
Ревностный или спиритуалист?
С Караффой он или с Полом?
Он из Мантуи.
Пес откровенно зевает мне в лицо беззубым ртом.
Мантуанец, как и брат Бенедетто Фонтанини.
Ревностный или спиритуалист?
Епископский герб на дверках кареты заляпан грязью. С дюжину стражников устроили бивак во дворе прямо на гравии. Множество людей снуют туда-сюда по лестнице. Конюх суетится, пытаясь очистить епископский герб тряпкой.
Солдаты едва удостаивают меня взглядом. Нарядная одежда, должно быть, делает меня похожим на придворного.
Утонченный субъект поднимается по лестнице вприпрыжку — он облачен в элегантный плащ, на голове роскошная шляпа. На вид ему лет тридцать.
Он оборачивается к конюху:
— Его преосвященство будет очень признателен за горячую воду до обеда. — Тон требовательный и капризный.
Усатый кивает с глупейшим выражением на лице, оставляет в покое карету и бросается вверх по лестнице.
Тут приближаюсь я:
— Обслуживание на таких станциях постоянно дает повод желать лучшего.
Удар застает его врасплох — ему остается только кивнуть:
— Это действительно из рук вон…
— Человек такого ранга…
Он не рискует поднимать на меня взгляд — благожелательный вид обезоруживает его.
— После всех этих превратностей дороги, в его возрасте… И со всеми этими тревожными мыслями…
Он решает отреагировать, маленькие серые глазки смотрят на меня сверху вниз.
— Вы, случайно, не из тех же краев, что и его преосвященство?
— Нет, господин, я по происхождению немец.
— Ах. — Выражение лица человека, открывшего глубочайшую тайну. — Я Феличе Фильюччи, секретарь его преосвященства.
— Тициан, как и живописец. — Легкое обоюдное расшаркивание. — Вы направляетесь в Рим, как я понимаю.
— Действительно. Мы уезжаем завтра утром.
— Трудные времена…
— Вы правы. Папа…
Какое-то мгновение мы молча стоим потупив глаза, словно погруженные в глубочайшую теологическую дискуссию — я знаю, что он хочет попрощаться, но не даю ему такой возможности:
— Если я смогу что-нибудь сделать для его преосвященства, не стесняйтесь — только попросите.
— Очень любезно с вашей стороны… Конечно же… Но сейчас вы должны извинить меня — мне надо удостовериться, что все в порядке.
Он смущенно прощается.
Льет как из ведра, но мне страшно хочется выкурить сигару. Укрывшись под навесом, я глотаю дым, презрев непогоду. Пса и след простыл. Только сверкают кошачьи глаза перед тем, как исчезнуть за решеткой.
Я буду методично крестить нужных людей, из которых может сформироваться ядро настоящей секты. Инквизиторы обожают секты — о них можно бесконечно травить байки, им можно приписать все, что угодно: народное недовольство, чуму, проституцию, бесплодие чьей-то жены… Мне понадобятся апостолы, которые будут разгуливать по этим местам и крестить, как это было принято у старины Матиса. У меня уже есть несколько человек на примете, несколько жителей Феррары, но надо идти дальше: в Модену, Болонью, Флоренцию. Потом, еще есть Романья. Кажется, жители этих земель — самые беспокойные из всех подданных папы. Просто необходимо еще больше расширить круг интересов. Ересь и восстание, а что еще?
Зажимаю сигару в зубах и складываю руки за спиной. Дрожь немедленно сообщает мне, что лучше все же вернуться. Я не могу позволить себе заболеть.
В комнате еще не потушен камин, кто-то ворошит угли кочергой — темный силуэт, сидящий ко мне спиной на одном из деревянных стульев гостиной. Фланелевая ночная рубашка до пят внушительных объемов, а на тонзуре — пурпурная шапочка.
Он немного оборачивается, обнаружив мое присутствие.
Спешу успокоить его:
— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, это всего лишь одинокая прогулка страдающего бессонницей.
Необычный звук — что-то среднее между мычанием и вздохом, круглые глаза глубоко запали в морщинах щек.
89
Конклав (