В те дни, что последовали за всеобщей резней, епископ фон Вальдек, вновь ставший абсолютным правителем Мюнстера на троне из сложенных в штабеля трупов, постоянно повторял, что таких, как я, героических защитников христианства никогда не забудут и воспоют и в литературе, и в искусстве.
Он знал, что врет, сукин сын. Все следы таких, как я, стираются. Исполнителей, готовых спускаться в клоаки, куда их посылают знатные господа обделывать свои грязные делишки.
Тогда я попросил моего господина, несущего знамя Христа, отозвать меня из этих земель, подальше от этих ужасов, изранивших мое тело и разрушивших мою веру.
Сейчас, больше не веря ни во что, я должен вернуться туда, чтобы мои шрамы открылись вновь.
ГЛАВА 34
Равенна, 10 сентября 1550 года
Свидетельства бедности всегда похожи друг на друга как две капли воды. Тощие, оборванные дети. Пустые животы, босые ноги. Крошечные ловкие ручонки, выпрашивающие милостыню. Младенцы, привязанные платками за спиной, чтобы не отрываться от работы… Женщины, наполняющие мешки зерном, стоя в нем по колено внутри большой цистерны с урожаем этого года.
Несколько стариков, костлявых, скрюченных, косоглазых.
Покрытая высохшей грязью дорога, ведущая из южных ворот. Прижавшиеся к крепостной стене лачуги, как бесформенные и уродливые опухоли города, которые постепенно редеют по пути к равнине.
Не видно ни одного мужчины. Должно быть, все в поле, сгребают в стога солому для постелей на предстоящую зиму или сено для скота своих господ.
Только трое грузят мешки в повозку — сгорбленные потные спины.
Лачуги предместья. Провонявшее дерево и тростник, слепленные между собой грязью с комарами.
Я ломаю хлеб с сыром, лежавший в сумке, и раздаю детям, толпящимся вокруг. Совсем малыши — едва научились ходить, а те, что постарше, пытаются рогатками разогнать воробьев, атакующих цистерну с зерном. Один из самых шустрых дарит мне свое оружие.
Я приветствую их всех улыбкой и благословением. Едва заметные кивки в ответ.
Трое мужчин недоверчиво посматривают на меня. Все они приземистые и коренастые, с большими головами.
Бедность обезличивает.
Свист эхом отражается от стен.
Взгляды всех устремляются к воротам. Троица спешит накрыть повозку большим куском мешковины.
Возбуждение нарастает, мужчины яростно ругаются.
Вот-вот что-то должно произойти.
Конный отряд вылетает из-под арки. Я насчитываю с дюжину всадников. Доспехи с копьями выставлены на всеобщее обозрение. Знамя с гербом епископа.
Они решительно продвигаются вперед, несмотря на протесты женщин, но все же останавливаются, не решаясь ехать дальше, — слышны возбужденные крики.
Одна из женщин, наполнявших мешки, противостоит командиру отряда.
Они кричат друг на друга на неграмотной латыни, смешанной с местным жаргоном, почти непонятным.
— …получить десятую часть зерна…
— …в середине месяца…
— …все раньше и раньше…
— …мы больше не намерены ничего платить…
— …никаких рассуждений…
— …его преосвященство приказал…
Трое мужчин так и стоят у повозки. Вид у них озадаченный. Один из них взбирается на козлы, двое других надежно закрепляют груз пеньковыми веревками.
Сборщик налогов замечает их.
Он указывает в их направлении, что-то бормоча себе под нос.
Женщина хватает вожжи и резко их дергает.
Этот мерзавец бьет ее хлыстом в лицо.
Я вскакиваю на шаткую скамейку:
— Грязный сукин сын!
Ублюдок оборачивается — но я уже прицелился.
Камень попадает ему прямо в лицо.
Он падает на шею лошади, хватаясь за лицо руками, а все вокруг словно срываются с цепи, закрутившись в адской карусели. Мальчишки одновременно выпускают камни, словно выстроившиеся в линию лучники. Женщины подползают под лошадей, перерезая им подпруги маленькими ножичками. Повозка срывается с места и стремглав несется прочь, словно за ней черти гонятся. Истекающий кровью ублюдок орет:
— Держи ее! Держи ее!
Кони встают на дыбы, падают на землю, на стражников обрушивается град камней. В воздух вздымаются палки, орудия труда. С полей бегут мужчины, привлеченные криками.
Двое грузивших телегу жестом показывают, чтобы я следовал за ними. Они ныряют в просвет между лачугами. Мы быстро проходим несколько переулков, постоянно сужающихся, я прикрываю тыл, влетаем внутрь какой-то прогнившей и источенной червями хижины, выходим с другой стороны, на берег речушки, чуть шире сточной канавы.
Там узкая и хрупкая плоскодонка… Скорее в нее! Они толкают лодку шестами как сумасшедшие, сыпля проклятиями, которых я не понимаю.
Впереди нас ждет чаща соснового бора.
Дневник Q
Мюнстер, 15 сентября 1550 года
Юдефельдертор — ворота, через которые провозят товары. Крестьяне въезжают со своим урожаем, торговцы выезжают с изделиями ремесленников. Повозки, загруженные тканями. Говорят, что самая прибыльная в Мюнстере отрасль вновь бурно развивается, но никто уже не помнит Книппердоллинга, бывшего главу гильдии ткачей.
На улицах толпятся мужчины и женщины, разыгрывая сцены будничной жизни.
Монастырь Убервассер теперь стал больницей. Возможно, какая-то из монашек и осталась жить там. Но можно не сомневаться — там теперь нет ни Тильбека, ни Юдефельдта, двух бургомистров-лютеран, забаррикадировавшихся внутри монастыря во время анабаптистского восстания.
На главной площади, в центре города, собор и ратуша по-прежнему стоят друг напротив друга. Собор был полностью реставрирован, украшен статуями и шпилями, столь возвышающими Римско-католическую церковь и приводящими ее в такой восторг. У городского муниципалитета — отряды стражников, их присутствие ощущается повсюду.
Потом — рыночная площадь. Прилавки вытянулись в линию по периметру, каждый торговец демонстрирует свой товар. Голоса… Кто-то выкрикивает цены, кто-то торгуется.
Церковь Святого Ламберта.
Три клетки висят на колокольне. Пустые…
Никто на них не смотрит.
Бокельсон, Книппердоллинг, Крехтинг.
Один я торчу тут, задрав голову, не думая о времени, а все проходят мимо: кто-то направляется к прилавкам, кто-то заходит в церковь.
Никто не смотрит на них…
Прошлое висит прямо над головами. И если кто-то осмелится поднять их, клетки всегда будут на своем месте, чтобы никто и ничто не забыл.
Мюнстер — напоминание для всех христиан: все возвращается на круги своя, от зла не остается ни следа, кроме вечных символов страшной кары.
Перед тем как тела Бокельсона — царя Давида, Книппердоллинга — министра юстиции Сионского царства и Крехтинга — царского советника выставили в клетках, их пытали раскаленными клещами, их пронзили кинжалы палача.
В стенах церкви больше не звучит эхо проповедей Бернарда Ротманна, пастора восстания. Тех проповедей, которые он всегда начинал с истории о ребенке и о статуе Христа.
Бесполезно выяснять, что с ним стало, — его тело так и не было найдено в штабелях трупов.
Мне почти хочется, чтобы он, такой же старый, как и я сам, оказался разгуливающим по Италии Тицианом.
Но тогда он, по крайней мере, должен был излечиться от сумасшествия, которым я заразил его. Долгие дискуссии в том нефе об обычаях древних героев Библии, о многоженстве, о том, что Закон Моисеев не подлежит обсуждению, разожгли огонь безумия.
Бернард Ротманн, духовный вождь жителей Мюнстера, пастор повстанцев, враг номер один епископа Вальдека. Но потом — стремительное падение в пучину отчаяния и Апокалипсис, откуда нет выхода. Нет. Это не Ротманн. Жив он сейчас или мертв, он попросту никогда не сумел бы пройти весь этот путь с самого начала.
Если бы во всем этом Содоме нашелся хотя бы один праведник, город был бы спасен.
Но этот самый человек так и не вернулся сюда. Только поэтому мне удалось сделать то, что я сделал, живя бок о бок с придворным теологом и направляя его по дороге, ведущей к гибели. И даже сегодня я уверен, что лишь ускорил неизбежное.