— Я не имею ко всему этому отношения… — Кашель, причем мой. — …Я должен отплыть на английском корабле.
Он смеется:
— Нет, благодари Бога, что я не убью тебя как собаку: мой капитан приказал лишь как следует обломать тебе бока.
Сапог с силой ударяет мне между ног. Я падаю и на миг теряю сознание. Все вокруг вертится: дома, корабельные вымпелы, нелепые усы ублюдка. Потом чьи-то неласковые объятия поднимают меня с земли и волокут куда-то.
Мы проходим по району волнений: отовсюду сыплются проклятия и удары. Ощущения притупились, конечности больше не слушаются меня.
Я чувствую, как мостовая скользит под ногами, — меня волокут двое.
Крик из окна… Падают какие-то вещи… Мы движемся все быстрее и быстрее.
Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я — лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, — положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются ругательства. Кто-то бросает из окон горшки и сковородки на головы испанцам. Один из них лежит на земле без чувств. Второй, тащивший меня, стоит позади меня с пикой, поднятой на изготовку. Пытаюсь подняться, но ноги не держат, все кружится. Тьма. Боже мой…
Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.
Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое — выбитый зуб.
Открываю глаза — что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.
— Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.
Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.
Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.
— Дерьмо…
Тень приближается.
— М-да.
— Как я сюда попал?
Мой голос звучит глухо и нелепо.
— На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев — друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.
— Где это — здесь?
Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.
— Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.
Пытаюсь придать себе сидячее положение.
— А почему? — Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.
— Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.
Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.
Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.
Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.
— Это твой дом?
— Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. — Он показывает на окно. — Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.
Он пожимает мне руку:
— Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?
— Со мной покончено — все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.
— Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, — необычная улыбка, — и историю, которую стоит послушать.
— Кто тебе сказал, что я горю желанием кому-нибудь ее рассказывать?
Он смеется и кивает:
— Если все, что у тебя есть, то тряпье, которое на тебе надето, ты можешь получить от меня деньги в обмен на интересную историю.
— Хочешь выбросить деньги на ветер?
— Ну нет, напротив. Я хочу выгодно вложить их.
Я перестаю понимать его. Какого черта я все это болтаю?
— Ты, должно быть, страшно богат.
— На данный момент я тот, кто обработал твои раны и вытащил тебя из дерьма.
Мы сидим молча, в то время как я пытаюсь хоть как-то заставить слушаться свои мышцы.
Вечер спустился на крыши — я провалялся без сознания целый день.
— Я собирался уплыть на корабле…
— Да, Филипп мне говорил.
Я и забыл о хромом.
— …и исчезнуть навсегда. Эти края — не слишком безопасное место. Богатые везде прекрасно помнят тех, кто имел их дочерей и драгоценности. И потом, ради бога…
Я лежу неподвижно, как убитый молнией, слишком истощенный, чтобы собраться с мыслями и понять, что говорю и что делаю.
Его смелый и серьезный взгляд останавливается на мне.
— Сегодня Элои Пруйстинк спас зад меченосца. Воистину неисповедимы пути Господни!
Я молчу. Пытаюсь прочитать угрозу в его голосе, но слышу лишь иронию. Он показывает на мое предплечье, где вплоть до сегодняшнего утра повязка скрывала клеймо.
Сожженная плоть горит — это ощущение трудно вынести.
— Око и меч. Я знал одного, который отрезал себе руку, чтобы избежать эшафота. Говорят, Батенбург ел сердца своих жертв. Это правда?
Пока я молчу, пытаясь выгадать время, чтобы хотя бы понять, куда он ведет.
— Фантазия народа не знает границ. — Он поднимает тряпицу, накрывающую корзину со съестным. — Тут кое-что из еды. Постарайся восстановить силы, иначе тебе никогда не выбраться из этой постели.
Он собирается уйти.
— Я видел, как отлетела его голова. Он кричал «свобода» перед тем, как его казнили.
Голос дрожит — я очень слаб.
Он медленно поворачивается на стуле — взгляд его решителен.
— Апокалипсис так и не наступил. И зачем было убивать всех этих людей?
Я падаю, как пустой мешок, — я так устал, что едва дышу. Его шаги слышатся все дальше и дальше за дверью.
ГЛАВА 3
Антверпен, 23 апреля 1538 года
Это большой дом. Два громадных этажа с комнатами, выходящими в широкие коридоры. Полуобнаженные дети бегают вверх-вниз по ступенькам, какие-то женщины готовят еду в больших котлах на кухне, полной даров Господних. Кто-то приветствует меня кивком и улыбкой, не отрываясь от работы. Все они выглядят умиротворенными и спокойными, словно счастливы здесь все вместе. Длинный стол, покрытый серебряной скатертью, вытянулся в самом большом зале; в камине горит березовое полено.
Я испытываю то же ощущение, какое иногда бывает во сне перед тем, как ты внезапно просыпаешься: понимаешь, что видишь сон, и хочешь узнать, что скрывается за следующей дверью, досмотреть его до конца.
Вдруг из комнаты вдали до меня доносится его голос:
— Эй, ты решил наконец-то встать?
Элои режет большущий кусок мяса прямо на мраморном столе.
— Как раз вовремя, чтобы поесть с нами. Ну, иди, иди, давай сюда руку.
Он протягивает мне большую кухонную вилку.
— Держи крепче, вот так.
Он режет мясо тонкими ломтиками и раскладывает их на блюдо с серебряными гербами на кромке.
Краем глаза он замечает сконфуженное выражение моего лица.
— Держу пари, тебе интересно, куда тебя занесло.
Губы склеились, я не могу выдавить из себя хотя бы слово — отвечаю мычанием.
— Дом предоставлен в наше распоряжение Мейером ван Хове, рыботорговцем и моим хорошим другом. Ты встретишься с ним, когда он вернется, возможно. Все, что ты видишь здесь, принадлежало ему.
— Принадлежало?
Он улыбается:
— Теперь это принадлежит всем и никому.
— Ты хочешь сказать: все для всех.
— Именно так.
Две девчушки идут по комнате, напевая детскую песенку, в которой я не понимаю ни слова.
— Бетти и Сара: дочери Маргариты. Я так и не смог запомнить, кто из них кто.
Он поднимает блюдо и кричит:
— За стол!
Человек тридцать собираются за большим накрытым столом. Меня усаживают рядом с Элои.
Высокая светловолосая девушка наливает мне кружку пива.
— Познакомься с Катлин. Она с нами уже год.
Девушка улыбается — она очень красива.
Перед началом трапезы Элои поднимается на ноги и призывает всех собравшихся к вниманию.
— Братья и сестры, слушайте. Среди нас появился человек без имени. Человек, долгое время сражавшийся и видевший много крови. Он был подавлен и изможден и получил от нас кров и лечение согласно нашим обычаям. Если он решит остаться с нами, он примет имя, которое мы дадим ему.