Я наблюдаю за Яном Бокельсоном, засунувшим руку между ног. Полуобнаженная женщина вытянулась на диване, окровавленная бритва отмокает в воде, и моим аргументам не преодолеть какого-то барьера, поставленного чужим разумом. Слова пекаря из Харлема прозвучат куда более убедительно.
Ян Матис поглаживает черную заостренную бородку. Святой сутенер, кажется, ему нравится, хотя у него пока не сложилось определенных мыслей на его счет. В любом случае, амстердамские баптисты, предложившие нам познакомиться с ним, рассказывали не о его способности к просветлениям и не о его вере, а лишь об утробной ненависти к папистам и лютеранам, его актерском обаянии и довольно грубых манерах.
Матис сжимает губы пальцами и решает перейти к сути дела:
— Послушай меня, брат Ян, мы мыслим так: двенадцать апостолов исходят эту страну вдоль и поперек. Они будут крестить взрослых, призывая их мостить дорогу для Бога и проповедовать от Его имени. Ко всему прочему они разнюхают обстановку во всех городах, чтобы выяснить, где можно объединить избранных. — Он поворачивается ко мне и кивает. — Мы ищем людей, способных на это.
Другой Ян делает своей очаровательной компаньонке знак покинуть комнату. Он плюхается на диван, приводя в порядок кальсоны, но его взгляд становится более сосредоточенным.
— Почему всех — в одном городе, дружище Ян? Не лучше ли охватить большую территорию? Сила идей измеряется и их способностью привлекать людей издали.
Матису уже несколько раз приходилось опровергать подобные аргументы. Его глаза сужаются в щелки, и он говорит очень медленно:
— Послушай, только когда мы будет управлять городом и отменим использование денег, уничтожим частную собственность и имущественные различия, лишь тогда свет нашей веры станет столь ярким, что сможет пролиться на всех и каждого! Мы станет примером, маяком! Если же, напротив, начиная с сегодняшнего дня мы займемся лишь распространением своих идей вширь, то лишь ослабим подрывной эффект, которого ожидаем от них, и они погибнут от нашей собственной руки, как сорванные цветы.
Ян Лейденский хлопает в ладоши, качая головой:
— Да будьте благословенны, друзья мои! Уже давно этот уличный актер жаждал подобного безумия — наконец-то сыграть своих любимых библейских героев: Давида, Соломона, Самсона. Боже мой, ваш Апокалипсис — спектакль, о котором я мечтал всю жизнь. Я берусь за эту роль, если вы именно этого добиваетесь: с сегодняшнего дня у вас будет одним апостолом больше!
ГЛАВА 22
Антверпен, 20 мая 1538 года
— Потаскун?! Анабаптистский царь Мюнстера — сводник?! — Элои на мгновение утрачивает то снисходительное выражение, к которому я уже привык. Впервые он, кажется, не хочет мне верить.
Я подтверждаю:
— Даже если легенда, где он описан зловещим кровавым царем, и соответствует истине, правда в том, что и до, и после нашего вторжения в Мюнстер Ян Бокельсон, или Иоанн Лейденский, остался лишь тем, кем был всегда: актером, шарлатаном, сводником! И естественно, пророком. Это сделало эпилог нашей пьесы еще более гротескным: актер забыл о том, что играет роль, и спутал комедию масок с реальной жизнью.
— Легенды об анабаптистах, придуманные нашими врагами, превращают нас в коварных извращенных чудовищ. Ну а в действительности вот кто был всадниками Апокалипсиса: пророк-пекарь, поэт-сутенер и безымянный отверженный, вечный беглец. Четвертым стал настоящий сумасшедший, Питер де Утзагер, пытавшийся постричься в монахи, но отвергнутый из-за необузданности своего языка: прямо на улицах он обрушивал на народ собственные видения, полные крови и смерти — весьма оригинальное правосудие Господне.
Затем семейство Букбиндер поставило в банду Матиса еще одного родственничка, молодого Бартоломея, официально ставшего моим кузеном. Он присоединился к нам осенью тридцать третьего вместе с двумя братьями Купер: Вильгельмом и Дитрихом.
К тому же мы убедили и столь благочестивого и смиренного мужа, как Оббе Филипс, стать участником нашей компании. А в Амстердаме Утзагер крестил нашего нового сподвижника, Якоба ван Кампена. Таким образом, число последователей великого Матиса достигло восьми — достойно внимания. Рейнир ван дер Хулст с тремя братьями, мальчиками, у которых еще молоко на губах не обсохло, но руки уже выросли, как лопаты, присоединились к нашей компании в Делфте в конце ноября тридцать третьего. Почти незаметно наше число достигло двенадцати.
Для нашего пророка подобного знамения оказалось более чем достаточно. В его взгляде явственно читалось: он что-то замышляет. Впрочем, и нам, всем остальным, казалось: мир должен вот-вот взорваться, а наши слова постоянно производили желаемый эффект. Мы были всего лишь бандой безумных, актеров, сумасшедших, людей, бросивших работу, дом, семью, чтобы посвятить себя проповедям во имя Христа. Подобный выбор был сделан по множеству причин: от обостренного чувства справедливости до неудовлетворенности жизнью, на которую мы были обречены. Но все мы добровольно приняли одно и то же решение: привлечь как можно больше людей, чтобы показать человечеству: мир не может оставаться таким вечно и вскоре должен быть перевернут на голову Господом Богом лично. Или кем-то, кто ему поможет, к примеру нами. Вот так мы и стали теми, кто собирался вызвать всеобщий катаклизм.
— Вы подчинялись приказам Матиса?
— Мы руководствовались его предчувствием. В наших рядах царила полная гармония, а наш пророк был кем угодно, но не дураком: он-то умел разбираться в людях. Он высоко ценил мое мнение и часто советовался со мной, но в качестве тарана предпочитал использовать Яна Лейденского: актерские способности Яна весьма пригодились. Да и его внешняя привлекательность совсем не мешала делу: очень молодой, он выглядел уже зрелым мужчиной, блондин атлетического сложения с коварной улыбкой, разбившей множество женских сердец. Матис обычно посылал его прощупать почву в другие страны, входящие в империю, а Утзагер продолжал свою бурную деятельность в предместьях Амстердама.
К концу тридцать третьего Матис разбил нас на пары, совсем как апостолов, возложив на нас бремя — объявлять миру, от своего имени, что близится День Последнего Суда и что Господь истребит всех безбожников и спасутся лишь немногие избранные. Мы должны были стать его знаменосцами, посланцами единственного подлинного пророка. У него нашлись суровые, хоть и не без благодарности, слова и для старика Гофмана, сидящего в тюрьме в Страсбурге. Тот предсказывал Судный день в тридцать третьем — год уже подходил к концу, но ничего не происходило. Власть Гофмана была свергнута de facto.
Он не говорил об оружии. Не помню, чтобы он вообще упоминал о нем. Он не пророчил ничего и об участии апостолов в битве Господней, и я не знаю, принял ли он тогда окончательное решение по этому поводу. Насколько мне известно, никто из нас не был вооружен. Никто, кроме меня. Я заточил старую шпагу, которую нашел в конюшне Букбиндеров, превратив ее в дагу, оружие более легкое и привычное, которое я мог прятать под плащом, что придавало мне уверенность во время странствий.
По желанию того же Матиса я составил пару с Яном Лейденским: мой флегматизм и его способность воздействовать на публику оказались превосходным сочетанием. Я ничуть не возражал, Бокельсон был человеком, с которым мне не приходилось скучать: непредсказуемым и, в разумных пределах, сумасшедшим. Я был уверен, мы были способны на великие дела.
Вот тогда я впервые услышал о Мюнстере, городе, где голос анабаптистов звучал особенно громко. Ян Лейденский был там несколько недель назад и вернулся оттуда с совершенно незабываемыми впечатлениями. Местный проповедник, Бернард Ротманн, водил близкую дружбу с баптистскими миссионерами из последователей Гофмана и добился у горожан выдающихся успехов, выступая и против папистов, и против лютеран. Мюнстер стал конечным пунктом того маршрута, по которому мы решили следовать.
— Вы с Бокельсоном стали первопроходцами?
— Нет, по правде говоря, не мы. За неделю до нас там побывали Бартоломей Букбиндер и Вильгельм Куйпер. Они ушли оттуда, успев повторно окрестить больше тысячи человек. Воодушевление горожан выросло безмерно, и весьма впечатляющие доказательства этому мы получили сразу же после прибытия.