— Вино тут чудесное, — сказал неутомимый двойник Блэнфорда. — Кажется, я слишком много говорю. Если так, то подмигните мне, ладно?
— Ладно. Кстати, лично я не считаю цыган такими уж таинственными. Просто ополоумевшие евреи. Утратившие способность делать деньги.
— Ну вот! — с несчастным видом произнес лорд Гален. — Теперь и вы, кажется, становитесь антисемитом. Я это чувствую. Почему бы нам не переменить тему?
Сатклифф налил себе еще вина и выпил.
Итак, они путешествовали, предавшись приятной истоме, легко обгоняя колонны смуглокожих «греческих», «египетских», «румынских» и «болгарских» цыган. У каждой группы были своя особая музыка и любимое занятие: «французы» предпочитали плести корзины, а «греки» лепить кухонные горшки и миски.
Некоторые кибитки поражали великолепной росписью, из них доносилась итальянская или английская речь. Вдоль дороги были раскинуты шатры, вокруг которых в голубоватой пыли лежали детишки, словно котята или щенки. Мало-помалу толпы цыган неотвратимо приближались к побережью, где маленькая церковь Святых Марий и Сары глядела на край берега, не позволяя забыть, что когда-то она была частью крепости, защищавшей здешние места от грабителей-пиратов. Что же до берега, то теперь он представлял собой один большой лагерь, как будто бы отпочковавшийся от каирского сука.[89] Здесь роились и отчаянно торговались, сбившись в единую толпу, разные народности, предпочитавшие разные песни — и слышался неизменный шум волн, набегавших на белый песок. «От сицилийской Мессины до Балтики, от России до Испании — всюду этих людей обращали в рабство, мучили, иногда убивали, ведь их жизнь не стоила ни гроша. Преследования продолжались чуть ли не до семнадцатого века. Сохранились свидетельства, что те, кто бывал в цыганском таборе и оказывал цыганам помощь, считались преступниками, и их могли казнить без суда и следствия». Блэнфорд вспомнил эти слова из какого-то разговора, возможно, как раз с Сабиной. Ее имя не давало ему покоя, словно назойливая муха. Действительно, что с ней потом произошло? Конечно же, как водится, по воле случая ему предстояло вскоре увидеться с нею и все выяснить!
Итак, небольшой автобус пробивался сквозь облака пыли, пока впереди не показалось побережье в обрамлении гор. Повсюду были лошади и повозки, за которыми внимательно наблюдали местные всадники, — они уже познакомились с цыганами и запросто ездили между шатрами на своих низкорослых белых лошадках. Здесь раскинулась настоящая ярмарка, которой предстояло завершиться службой в церкви и доставкой трех Марий[90] к морю — на больших деревянных платформах, украшенных цветами. Церемония эта всегда сопровождалась горячими слезами восторга и умиления. Потом вся процессия заходит в воду по грудь и словно бы плывет, окруженная эскортом из рыболовецких судов здешнего небольшого порта, тоже украшенных цветами в честь церемонии, и флагами.
По прибытии наша компания отправилась осматривать прибрежные кафе. Выбрав самое подходящее, «паломники» уселись на тенистой террасе с широким зеленым навесом, из этого «штаба» в любой момент можно было сбегать на ярмарку. Здесь были распакованы припасы, на грубо сколоченные столы поставили тарелки, положили вилки с ножами — как на скаутском пикнике. Когда все потягивали аперитивы, к сдвинутым столам медленно приблизилась цыганка, с таким видом, словно она искала какого-то знакомого, который мог оказаться именно в этой компании. На лице у нее появилось почти радостное выражение, когда ее взгляд остановился на Блэнфорде. Но первым ее узнал Сатклифф.
— Сабина, дорогая! — удивленно воскликнул он. — Наконец-то! А мы уже целую вечность ищем вас друг у друга в книгах! Куда же вы пропали?
В женщине, к которой обращался Сатклифф, было очень нелегко распознать ту, чей облик сохранился в их памяти.
Грузная, грязная, вся в морщинах, она была одета в дешевое платье и украшена дешевыми побрякушками. Волосы ее уже начинали седеть, и когда-то прекрасные глаза близоруко щурились, видимо, ей с трудом удалось разглядеть старых знакомых. А они всматривались в нее и словно узнавали заново, снимая с нее несколько завес реальности и мысленно смывая несколько слоев краски. Конечно же, она сама выбрала судьбу бродяжки, так сделали в то время многие питомцы знаменитых университетов. В ту далекую пору свою интеллектуальную независимость доказывали тем, что переставали мыться. Сабина пошла в своем протесте еще дальше — сбежала с цыганским табором. В результате ее несчастный отец, лорд Банко, повредился в уме. Он был другом лорда Галена и даже, можно сказать, приятелем принца. Итак, стоило Сабине подойти, как тотчас начались расспросы о ней самой и об ее отце, чей шато в Провансе стоял с заколоченными окнами и, похоже, простоял в таком виде всю войну.
— Да, он умер, — проговорила она чуть хриплым голосом, но очень чинно и сдержанно — странно было слышать кембриджский выговор у этой загорелой дочерна женщины. — Естественно, говорят, что убила его я, предпочтя всему скитания по дорогам — что ж, может быть. Иначе я не могла. Мне хотелось как-то его утешить, но я не могла привести ни одного довода в свое оправдание. Я даже несколько месяцев ходила к Фрейду, чтобы разобраться в себе, но это ничего не дало, и я, переломив себя, вопреки своим стандартам приняла решение. Дело не в любви и не в страстном увлечении, как обычно бывает в романах. Это совсем другое — все равно что вдруг уплыть в Америку или пойти в монастырь. Я ничего не могла с собой поделать, я… я, как лунатик, не могла противиться этой потребности бродить, впрочем, я и теперь такая. Ни на что не променяю свою кочевую жизнь.
И тут она вдруг уперлась руками в толстые бока и расхохоталась, как будто включилась полицейская сирена. До чего же она изменилась, подумал Блэнфорд и неожиданно вспомнил, с каким обожанием, с какой болью, с каким страхом смотрел на дочь Банко.
Она села и склонила голову набок, словно прислушиваясь к себе; она и в самом деле прислушивалась.
— Боже мой! — воскликнула она. — Не представляете, как мне приятно говорить по-английски, ведь я не делала этого много лет, но все же странно. Я уж думала, что забыла все слова после стольких лет «вульгарного» эсперанто. Обри, поговорите со мной!
90
То есть статуй Марии Магдалины, Марии Саломеи (матери апостолов Иоанна и Иакова) и Марии — сестры Пресвятой Девы. Три Марии и их служанка Сара проповедовали христианство язычникам.