— Мой брат Хилари, — тихо проговорила она, — готовился принять духовный сан. В тот момент, когда разразилась война. Он был пацифистом, поэтому хотел удалиться в один шотландский монастырь и порвать все связи с нами. Тот монашеский орден, к которому он принадлежал, требовал от своих братьев молчания, так что в этом нет ничего странного. В монастыре он провел несколько лет, но постепенно изменился, несколько умерил требования к себе. Тогда-то и пошел служить в разведку, попросив отправить его во Францию. Его отправили туда, однако он попал к немцам и был казнен. Voilà! Это все, что мне известно. Собственно, я не пыталась больше ничего узнавать — он погиб, и все остальное не имеет значения!
— Надеюсь, то, что я собираюсь рассказать, не расстроит вас и не покажется отвратительным… Но вы должны знать, почему я так ненавидел Хилари. Все из-за нее, из-за Лив. Не впервые, конечно, брат соблазнил сестру, в истории были примеры. Увы, на меня это произвело тягостное впечатление. Из откровений Ливии я понял, что из-за этой пагубной страсти она утратила душевное равновесие. Но ни он, ни она не могли с собой совладать. Справедливости ради, скажу: он не раз оплакивал свою участь, не раз пытался сбежать от сестры, пытался освободиться от бремени, уйти к другой женщине. Но ничего не получалось. Тогда я понял одно: это он виноват и в моем несчастье, это из-за него Ливия не может стать нормальным человеком, вылечиться. Он, как магнит, притягивал ее к себе. Пока был жив ее обожаемый брат, все остальные отношения не имели для нее ценности. Ужасно, правда? И ведь я знал, я все знал, и это отравляло мне жизнь. Жажда мести не давала мне покоя, и в конце концов, совершенно случайно, судьба подарила мне шанс…
На лице Констанс, по-видимому, отразилось удивление, может быть, даже отвращение, потому что он вдруг умолк и вопросительно посмотрел на нее.
— Вы позволите мне продолжить? — спросил Смиргел. — Я совсем не хотел причинить вам боль, просто некоторые из моих поступков невозможно объяснить; если бы я так сильно ее не любил, я бы ничего такого не сделал. А кое в чем я хотел бы и оправдаться.
— Конечно, — проговорила Констанс, невольно став жертвой своих воспоминаний. Однако теперь она по-другому смотрела на прошлое, словно оно заново высветилось и ожило в ее памяти. — Конечно, — повторила она, — нам надо обязательно, во что бы то ни стало, Докопаться до правды, ведь все мы столько перестрадали.
Смиргел откашлялся и продолжил мучительный рассказ — было видно, что это погружение в прошлое стоило ему немалых усилий.
— Что касается моего мировоззрения… то ход событий был примерно таким: мне понадобилось несколько лет, чтобы разочароваться в нацистской идеологии и устыдиться собственной бездеятельности, принимая во внимания нацистские доктрины и деяния. Тогда я стал искать пути и средства, чтобы избежать надвигающейся катастрофы. Решил предложить свои услуги англичанам. Но как выйти на них? И я рискнул. Написал откровенное письмо на Би-Би-Си и доверил его — безрассудство, конечно — человеку, у которого был паспорт нейтральной страны, собиравшемуся ехать в Африку. Вот уж натерпелся я страха, ведь письмо могли найти, конфисковать… А потом я получил послание с абонементного почтового ящика в Авиньоне. Позднее познакомился с его владелицей. Это была молодая француженка, возглавлявшая отряд патриотов. Благодаря ей мне удалось приобрести передатчик, узнать код и волну — вот так у меня появилась прямая связь с Лондоном, чего я, собственно, и добивался. Естественно, потребовалось время, чтобы претворить в жизнь bona fides,[113] в конце концов это получилось. Вам, возможно, это покажется смешным, но обе стороны, хоть и не доверяли мне, жаждали именно с моей помощью проникнуть в тайны друг друга. А все из-за очень уж лакомой информации, которой я владел — сначала для одних, потом для других. Как ни парадоксально, они были готовы смириться даже с тем, что я двойной агент, даже с тем, что я могу снабдить их дезинформацией! Я удачно вел двойную игру, когда заявился к вам и попросил взглянуть на поставивший меня в тупик документ, о котором вы, верно, и не помните. Как мне стало известно позднее, документ был подлинным. Я же лелеял тайную надежду понравиться вам и поговорить по душам, однако вы не поверили мне, и я не решился на откровенный разговор, хотя, конечно же, все, что произошло, не говоря уж о трагической развязке, ужасно мучило меня — можете себе представить.
Прижав палец к подбородку, Смиргел некоторое время молчал, словно его терзали угрызения совести, и словно он сомневался, стоит ли дальше откровенничать. Потом он побледнел еще сильнее, и помотав головой, вдруг выпалил:
— Это так тяжело, но… но я не могу скрыть от вас, что был причастен к смерти вашего брата — и в какой-то степени к смерти Ливии.
Он опустил узкую голову — будто вырвавшиеся слова придавили его, как тяжкая ноша, будто ему самому было трудно осознавать их смысл. Смиргел молча, в одно мгновение обессилев от непомерной муки, глядел на Констанс, сделавшись похожим на больного грифа.
От услышанного Констанс лишилась дара речи, настолько она была потрясена. Она была не в состоянии выразить свое отношение к тому страшному, ужасному, что сейчас услышала. Однако к невероятному удивлению примешивалось недоверие. Всякого, кто вступал в какие-либо отношения со Смиргелом, тотчас осенял своим крылом ангел сомнения. Неизбежно у людей возникал вопрос: какие тайные мотивы движут этим человеком? Впрочем, если все это неправда, зачем бы он стал рассказывать об этом ей, Констанс? Зачем касаться темы, которая и для него не менее болезненна?
— Продолжайте, — с усилием произнесла она, словно упрекая его за трусость.
Тогда он встал со скамьи и, заложив руки за спину, начал шагать туда и обратно по узкому проходу, мысленно подбирая все нити своего неспешного повествования.
— Теперь вы понимаете, что я был довольно тесно связан с Сопротивлением, которое быстрыми темпами становилось реальной силой, в основном из-за дурацкой политики рейха, сделавшего ставку на рабский труд. Из-за этого молодые люди убегали в горы. Вскоре в Севеннах шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на беглеца. Есть там, конечно же, было нечего, и им сбрасывали с воздуха не только оружие, но и еду, особенно когда сформировались военизированные отряды. Несколько таких отрядов я выдал нашим, чтобы укрепить свое положение, но далеко не все. Лучшим укрытием для них стали густые леса вокруг Ласаля и Дюрфора — там ведь везде горы. И наши войска, и полиция Виши часто прочесывали эти леса, однако им редко когда удавалось застать партизан врасплох. Естественно, действия партизан были под пристальным вниманием Лондона и Марселя, откуда время от времени посылали людей, чтобы они все разузнали на месте. Число сброшенных на парашютах агентов постоянно росло. Конечно, я тщательно все это отслеживал, тем более что в Лондоне безоговорочно мне доверяли и передавали много секретной информации, частью которой я по понятным причинам делился со своими. И вот однажды я получил из Лондона некоторые вопросы, которые заставили меня насторожиться. До них там дошли слухи, что Ливия состоит в армейском подразделении, которое несет гарнизонную службу в Авиньоне. Не спрашивайте меня, как они об этом узнали, понятия не имею. Но какой-то человек оттуда пытался установить «контакт». Лондон сообщил, что это «близкий родственник». Поначалу мне даже в голову не пришло, что этим человеком может быть ее брат. Ведь он бесследно исчез, и я никак не был готов к его появлению в качестве командоса, которого сбросят с парашютом в районе Ласаля. Что ему поручат подготовить отряды Сопротивления для дальнейшего приема сброшенных самолетами союзников. Так вот. Когда я сообразил, что это действительно он, мною завладела ненависть. Ненависть! Чудовищная ненависть!