К 1517 году я полностью заполнил целый уровень Башни изображениями Меридит. Пятьдесят пар изумительных глаз смотрели со стен в центр комнаты, пятьдесят прекрасных лиц гармонично располагались вокруг меня, стоило мне сесть на стул для монолога. Но я чувствовал, что комната неизменно остается пустой. Иллюзия общества Эм неотвратимо таяла, а отчужденное одиночество прогрызало дыру в моем сердце, терзало разум и душу.
В начале весны 1518 Рэс поднялся в мою Башню. Он появлялся здесь и прежде, но еще в то время, когда стены были пусты, а уже готовые картины стояли на аккуратных подставках, окружая место для рисования. Увидев выставку моей богатой, но однообразной коллекции, Номрес обомлел.
- Господи, - сдавленно выдохнул он. Рэс пришел вечером, когда я только окончил рисование и привычно расположился под нарисованными взорами Меридит. - Эр...
- Что?
- Ты... Ты в порядке?
- В полном, - я спокойно смотрел на старого друга, испытывая ощущения, будто мы не виделись несколько лет, хотя и жили в одном доме. Номрес значительно изменился: его взгляд стал твердым и еще более жестким, чем прежде, темные волосы на висках смущенно задела седина, а его осанка явно говорила о высоком статусе. - Ты чего-то хотел?
- Да, я хотел проведать тебя, Эр. Ты почти не покидаешь Башню, ты вроде как здесь, но в то же время тебя нет. Я скучаю по тебе, Риман, - он сокрушенно покачал головой. - Первые пару лет я надеялся, что это пройдет... Что ты вернешься к жизни, станешь преж...
- Я не могу стать прежним, Рэс.
- Да, теперь я вижу, - его взгляд был полон печали. - Ты говоришь с ней?
- Говорю, - я обвел взором комнату, осмотрев каждую картину. - Хотя теперь я в основном молчу. Рассказал ей все, что мог, наверное.
- Послушай, Эр, - Номрес оживленно зажестикулировал. - Может, сходим на охоту? Ты же превосходный стрелок, насколько я помню. Походим по лесу, добудем свежего мяса, подышим чистым воздухом...
- Я подумаю.
Рэс неуверенно топтался на месте, явно не желая уходить ни с чем.
- Так ведь нельзя, друг, - угрюмо прошептал он. - Нельзя хоронить себя заживо в собственном доме, до конца своих дней упиваясь горем и жалостью к себе.
- Рэс, - он осекся и терпеливо посмотрел в мои глаза. - Не надо. Не стоит, правда. Здесь, - широким жестом я указал на круглую стену и висящие на ней картины. - И только здесь мне становится лучше, пускай и немного. Я ценю твою заботу, друг.
- Ладно. Ладно, Эр, - он развернулся и направился к выходу. - Возвращайся, прошу тебя, - последние слова Рэса прозвучали мольбой.
Тишина поглотила комнату, когда далекие шаги Номреса затихли где-то у основания Башни. «Возвращайся, прошу тебя», - сказал он, и я хотел вернуться когда-нибудь, но в начале весны 1518 вовсе не был к этому готов.
Еще несколько лет я прожил в творческом уединении, в добровольном изгнании, которое казалось мне единственным возможным и приемлемым выходом. Я рисовал яркие картины и постоянно видел реалистичные сны, в которых Эм была жива, а моя семья мирно существовала в стенах нашего древнего дома. Мучительные ночные грезы истощали мой разум, будто испытывали меня, периодически накатываясь тошнотворными волнами воспоминаний. Признаюсь, я бы хотел жить в этих снах.
К тому моменту как мне исполнилось двадцать восемь лет, к одиннадцатому мая 1520 года, мой внешний вид вовсе не походил на тот, что подобает человеку моего благородного происхождения: борода, усы и густые бакенбарды надежно закрывали большую часть лица, отросшие волосы, небрежно заляпанные маслом, спадали ниже плеч, лиловые мешки жирной тенью запечатлелись под глазами. В подобном виде я мог бы незримым духом передвигаться по улицам Майнца. Но не в том плане, что каждый житель города знал мое ухоженное лицо, будто оно было развешано на каждом углу, и неряшливая маскировка скрывала мою известную внешность, а в том, что никто из случайных прохожих никогда бы не подумал о родословной обычного уличного бродяги. Да и сам я уже начал забывать, что значит благородная гордость, что значит быть Фронсбергом.
Я жил отшельником и наверняка бы им умер, если бы не иголки. Обычные сосновые иголки.
* * * * *
Невероятно пахло лесом. Даже здесь, в маленькой грушевой рощице, расположенной в километре к востоку от Королевских массивов, выразительно пахло сырой землей и тягучим духом хвойных исполинов. Подобный запах был естественен для этих мест, присущ им. Любой житель феода с готовностью бы это подтвердил - богатый лес Фронсбергов благоухал на многие и многие километры, особенно весной и осенью. И особенно перед закатом. Утром и днем ветер нес ароматы лугов и полей, деревень и уютных крестьянских домиков, сквозь узкие дымоходы выпускающих в небо робкие облачка сизого дыма, а вот вечером приходил черед лесного запаха.