* * * * *
Я продержался практически два года. К февралю 1522-го моя жизнь стала окончательно сумбурной и невыносимой. Сны мучили меня каждую ночь, сны, в которых я видел мать, отца, Крэда, Эм, проклятого Ватта и десятки других знакомых лиц, сводили меня с ума. Все они говорил мне одно и то же: «Проснись!» Они выкрикивали мне это слово в лицо, ласковым шепотом произносили его на ухо или протяжно запевали вдалеке. Я засыпал в собственной кровати, скованный необъяснимым страхом, а просыпался совершенно в другом месте: во внутреннем дворе Вакернхайма, в спальне отца и матери, на холодных ступенях Башни.
Но последней каплей стали картины.
Семнадцатого февраля 1522 года я проснулся невероятно поздно - после полудня. Аппетита не было совсем, я ощущал себя так, словно плотно позавтракал буквально несколько минут назад. Я сыто плелся по коридорам замка, бессознательно радуясь тому, что мне наконец-то удалось более-менее нормально поспать. Но радость моя была недолгой - поднявшись в Башню Искусств, я увидел ее. Картину. Рисунок показательно стоял посреди круглого помещения, будто был выставлен на всеобщее обозрение, как величайшее творение из моей коллекции.
На холсте была изображена Эм. Но не такая, какой рисовал ее я. Меридит на этой картине лежала мертвой и изувеченной, ее обнаженную грудь залила кровь, а глаза безобразно вылезли из орбит. Она слепо смотрела на меня страшным взором, а ее мертвые очи безмолвно вопрошали: «Как ты это допустил?»
- Нет, нет, нет! - я стремительно скинул рисунок с мольберта и долго топтал его ногами. - Это чья-то злая шутка! Я найду эту тварь и...
«Это мой почерк. Мой и ничей иной. Если снять со стены любую из картин и сравнить с тем, что лохмотьями лежит у моих ног - вывод будет очевиден».
- Мой... Я... Но...
Я обессилено упал на пол.
- Я схожу с ума. Наверное, это конец... Клянусь моим именем, я схожу с ума, - я лежал на полу круглой комнаты, размышляя над тем, как мне удалось за одну ночь нарисовать эту картину.
Я даже и не заметил, как заснул.
Мне вновь приснилась Эм. Она стояла у окна Башни, далеко высунувшись на улицу, и напевала приятную мелодию. Холодный зимний ветер подхватывал ее пение, разрывал его на мелкие части, дробил на отдельные слоги и уносил куда-то вдаль. Я смотрел на нее снизу вверх, распластавшись на полу, и не решался произнести и слова. Она сама подошла ко мне, села рядом, аккуратно вытянув ноги, и начала гладить меня по щеке, нежно шепча:
- Милый мой Эр. Проснись, любовь моя. Только так ты сможешь вырваться...
Она говорила что-то еще, но я едва слышал ее голос, едва разбирал отдельные слова.
- Не позволит... - приглушенно, как через толстое стекло, сказала Эм. - Ты должен... Иначе... Они... На кострах...
Ее движения становились то медленней и нежнее, то резче и жестче. Я видел, как шевелятся ее прекрасные губы в серьезном монологе, смысл которого я не понимал. Эм подняла руку и хлестко ударила меня по лицу.
Проснулся я так же неожиданно, как и заснул.
И картина была на месте. Она стояла на мольберте в метре от меня, целая и невредимая. В яростном порыве я схватил рисунок, выволок его на улицу и сжег возле входа в Башню, старательно втоптав невесомый пепел в твердую землю Вакернхайма. Я сжег картину семнадцатого февраля 1522 года, чтобы вновь найти ее на том же месте, по центру круглой комнаты высоко над землей, восемнадцатого. Каким бы образом я не уничтожал ее, она неизменно возвращалась, каждый новый день встречала меня, невозмутимо покоясь на трехногом мольберте, словно подначивая и дразня.
К началу марта их было уже две. На втором рисунке была изображена отрубленная голова Эм, отвратительно насаженная на ржавое металлическое копье. Ее прекрасные зеленые глаза закатились в предсмертной агонии, рот безобразно скривился и открылся, выпустив наружу тонкую струйку густой слюны, я посиневший язык вывалился на бок. Картина повергла меня в ужас. Увидев уже второе омерзительное художество, бесспорно написанное моей рукой, я впал в бешенство, рвал на голове волосы, крича на весь замок, кромсал холсты, грыз зубами засохшее масло на полотнах, пока в глазах от накатившей ярости не потемнело. Но самым страшным оставалось осознание простого факта - я не знал, что мне делать, не понимал, чего хочет от меня это темное нечто, насылающее ночные видения и рисующее моими руками жуткие убожества. Я не знал и не понимал, что могут значить все мои сны, старые и новые, не видел абсолютно никакой связи между дурными грезами, забирающими мой покой, и таинственными словами «Проснись!» Я был беспомощен.