Оливия подолгу сидела в закрытой комнате умирающей дочери, и оттуда слышался ее переменчивый голос. Она говорила много, порой громко, порой злобно и шипяще бормоча, звонко смеялась или рыдала навзрыд. За неделю до двенадцатого дня рождения Элизабет, Чарльз решил подслушать один из этих загадочных монологов пугающей женщины. Подойдя к двери, он услышал:
- Как он был красив, маленькая, ты бы знала. А как танцевал, м-м-м. Все были влюблены в него, Лизи. Его любили все! Но и я была очень хороша. Меня называли белой жемчужиной Франкфурта за мою красоту и длинные светлые волосы, - она хохотнула и продолжила. - Он пришел на бал в наш дворец. Любая семья, обладавшая хоть каким-нибудь влиянием, всегда приглашала Фронсбергов на каждый званый вечер. Конечно же, они обычно не приходили, это же Фронсберги, - фыркнула она. - Но к нам пришли. Он и его отец, - ее голос стал жестким. - Рональд Майкл Фронсберг, - неожиданно она заорала, от чего Чарльз испуганно вздрогнул. - Это он во всем виноват, маленькая, он! - затем продолжила спокойно: - Бене был очень, очень хорош. Эта осанка, речь, сдержанность и умение подать себя. Мы с ним много танцевали, Лизи, а все смотрели на нас и говорили, как изумительно мы смотримся вместе, - снова жесткий голос. - Только его отец не сказал ни слова, надменный ублюдок!
«Боже, она не в себе».
- После мы долго гуляли, любуясь ночным Майном. Он держал меня за руку и называл meine schöne Perle. Моя прекрасная жемчужина... А я, совершенно потеряв голову, не могла оторвать взгляд от его красивого лица. И я должна сохранить его лицо. Я не могу позволить ему исчезнуть, не могу. Я должна, понимаешь? - пауза. - Да, согласна, это немного странно и довольно жестоко, но разве у меня есть выбор?
«Ей что, кто-то ответил? Я ничего не слышал, кроме ее голоса».
Чарльз испытывал необъяснимый и безотчетный страх. Седые волосы на затылке и руках старика встали дыбом; он с трудом переборол сильнейшее желание забежать в закрытую комнату, схватить эту женщину за плечи, и начать ее трясти, крича в бледное лицо: «Нет, не делай этого! Прошу тебя! Умоляю, не делай этого, что бы ты ни задумала!»
- Что-что, маленькая? Здесь кто-то есть? - ее голос стал трескучим. - Вот оно как! Если ты подслушиваешь, стоя за дверью - беги, тварь! - скрипнуло кресло. Оливия встала и направилась в сторону двери. Ее голос слышался все ближе. - Беги, тварь, иначе я поймаю тебя, и, поверь, тебе это не понравится!
Последнюю фразу вдовы Чарльз не слышал, к тому времени он уже бежал со всех ног по широкому коридору. Его сердце стучало сильнее и громче, чем каблуки его ботинок по деревянному полу. Добежав до лестницы, он пролетел несколько ступенек и остановился, стараясь не издавать ни звука. Скрипнула дверь комнаты Элизабет. Послышался все тот же страшный голос, за которым последовал не менее пугающий смех. «Она может оказаться чем-то пострашнее чахотки» - звучало в голове у Чарльза. Спустившись на первый этаж, старик забубнил молитву.
*
Элизабет умерла 11 ноября 1747 года. И вместе со смертью маленькой девочки погибли остатки здорового разума Оливии Фронсберг. Вдова металась по особняку, громила мебель, била посуду и истошно орала. Обессилев через несколько часов безумной истерики, она уснула на холодном мраморном полу просторного холла Гренсфорда.
Последующие месяцы превратились в настоящий кошмар для обитателей поместья. Воспаленный мозг Оливии перескакивал от одного приступа помешательства к другому. Лишь считанные мгновения вдова находилась в состоянии зыбкого умиротворения и спокойствия; тогда она непонимающе смотрела по сторонам, вопрошая, не вернулся ли Бенедикт. Рональд Вильям Фронсберг, безусловно ставший главным в семье, лишь потешно наблюдал за раздираемой сумасшествием матерью. Особенно его веселили спонтанные вспышки агрессии Оливии, он заливисто смеялся, когда мать пыталась покусать кормивших ее слуг, злобно щелкая зубами.
Ближе к концу 1747 года, когда на земле уже лежал плотный слой холодной белизны, к Чарльзу обратилась одна из служанок, отвечавших за гигиену Оливии Фронсберг. «Миледи истязает себя», - сказала девушка. И не солгала - после этого каждые несколько дней на лице вдовы появлялись свежие царапины, оставленные крепкими ногтями, а на руках и плечах появлялись все новые следы зубов.
«Миледи подолгу смотрит на картину», - отмечали слуги, прибиравшие в спальне Оливии. Чарльз и сам это видел - через открытую дверь комнаты, из коридора. Вдова безмолвно стояла в метре от рисунка, покачиваясь и пуская слюни.
«Она окончательно и бесповоротно сошла с ума», - подумал тогда старик, - «Проще склеить воедино разбитую вазу, придав ей первоначальный вид, чем вернуть Госпоже рассудок. Рано или поздно она покончит с собой. Она уже пытается это сделать, судя по отметинам на лице и руках».