- Генри повесился, - тихо сказал врач.
Чарльз ошеломленно уставился на собеседника:
- Повесился?
- Вы помните мой дом? - старик кивнул. - Два верхних этажа мои, а два нижних - принадлежат... принадлежали Генри. Мы были чем-то вроде партнеров, наверху я лечил тело больных, а внизу старина мистер Блэкстоун пытался лечить их разум и душу, - мужчина тяжело выдохнул. - В начале июля прошлого года я уехал в Йорк. Сменить обстановку, так сказать, немного отойти от дел и проветрить голову, - Стивен начал усиленно потирать лоб. - Открывая парадную дверь нашего общего дома по возвращению, а было это в середине августа того жаркого лета, я уже знал, что меня ждет, - он поморщился. - Воняло жутко. А я, как врач, знаю, что значит такой запах - где-то неподалеку активно гниет труп. Выломав дверь его комнаты на первом этаже, я увидел Генри. Не знаю, сколько он там провисел, но труп вытянулся сантиметров на двадцать.
- Это ужасно.
- Да, Генри пришлось хоронить в моей одежде - вся его стала мала.
- Он оставил что-нибудь? Записка, какое-нибудь объяснение своего поступка?
- Ничего. Совсем. Я прочесал весь дом - ничего, - он замолк, уставившись на деревянный купол кривой часовни. - Его похоронили здесь же. Но в тот день колокол не звонил. Священники отказались его отпевать, «самоубийцам нет места на небесах» - так говорил отец, и церковь того же мнения.
- Колокол звонит по мальчику, - сказал старик. - Госпожу Фронсберг отпевать не стали. Детоубийцам уготован ад.
- Не хотел бы я оказаться в одном месте с вашей покойной госпожой... Особенно в аду.
Чарльз вспомнил тягучие потоки крови, заливающие деревянный пол теплой комнаты, и содрогнулся:
- Как и я.
Старик и мужчина замолчали. Могильщик самозабвенно махал лопатой, стремясь как можно скорее закончить свою работу.
- Как отреагировала семья? - Стивен махнул рукой в неопределенном направлении. - Фронсберги с материка?
- Пока никак. Я написал письмо в Вакернхайм. Рассказал о случившемся, опустив жуткие подробности. Ответа пока нет, но и времени прошло совсем немного.
- Они ответят, мой друг, - Стивен кисло улыбнулся, - И подредактируют свое золотое фамильное древо.
- Эти люди, - Чарльз провел рукой в направлении четырех могил, две из которых скрывал толстый слой снега, - Не просто часть какого-то древа, если оно и существует. Они были всем, ради чего я жил на протяжении практически двадцати лет, - старик отчаянно заплакал, содрогаясь всем телом. - А теперь их нет, мистер Шертон. Понимаете?! Их нет!
Чарльз опустил голову, продолжая рыдать. Горячие слезы капали с его морщинистых щек на свежий снег, оставляя после себя маленькие аккуратные лунки.
- Они были моей семьей, Стивен. Не просто людьми, которым я служил так долго - семьей. Я помогал растить их детей, которые сейчас лежат в деревянных ящиках под нашими ногами, - Чарльз скулил сквозь слезы. - Когда я выполнял какое-нибудь поручение Господина Бенедикта, он мужественно кивал головой, - старик изобразил этот жест, едва не потеряв шляпу. - Пожимал мне руку и говорил: «Я благодарю вас, Чарльз». Если рядом с нами в такие моменты был маленький Джонатан, то он с серьезным видом обстоятельно пародировал действия отца, мягкой рукой едва сжимал мою ладонь и шепеляво молвил: «Я благодарю ваш, Чарльш», - врач положил тяжелую руку на плечо старика, но тот не унимался. - Оливия разделяла увлечение мужа лошадьми, они вместе, порой брав с собой Рональда, подолгу ездили вокруг поместья на сильных и здоровых животных, улыбчиво подставляли лица весеннему и летнему солнцу, или, задорно смеясь, направляли ездовых на большие кучи аккуратно собранных слугами осенних листьев, - Чарльз мелко задрожал. Стивен понял, что слова, сказанные после, являются самым дорогим воспоминанием старого слуги. - У Госпожи Фронсберг был великолепный голос. И она всегда пела, расчесывая прекрасные черные волосы дочери, сидя у горящего камина или на летней веранде.
С трудом произнося слова сквозь рыдания, скрипучим голосом старик запел:
Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary and thyme.
Remember me to one, who lives there,
He once was a true love of mine...
Чарльз замолк, не в силах больше говорить. Он плакал навзрыд, громко, перебивая все остальные звуки этого тихого места. Могильщик оторвался от работы и удивленно уставился на плачущего старика, хмыкнув, пожал плечами и вернулся к лопате.
- Это была любимая песня милой Элизабет, - прошептал Чарльз, немного успокоившись.
- Ярмарка в Скарборо, - старик кивнул. - Моя мать тоже пела мне ее.
- Как эта добрая женщина с чудесным голосом стала Кровавой Матерью и убила сына? Как она оказалась в аду, когда ей там совсем не место? Вы были правы, когда говорили о справедливости - в этой семье ее нет.