- Здравствуй.
До меня едва доносились звуки теплой летней ночи - пение редких, еще бодрствующих или уже проснувшихся птиц, легкий шепот горячего ветра в кронах деревьев, стрекот цикад и сверчков. Ноздри щекотал неизменный запах моего ремесла, надежно пропитавший это место, я отчетливо улавливал невесомые ароматы лакированных деревянных рамок, столетних холстов и давно высохшего масла.
- Прости, что давно не приходил...
Последний раз я поднимался в эту комнату семнадцать лет назад, в 1721 году. Нарисовав в Гренсфорде две картины моей милой, я никак не мог отделаться от мысли, что допустил непростительную ошибку, исказив ее прекрасный лик. Тогда я провел в этой Башне несколько суток, впитывая в себя давно известные черты любимого образа. За прошедшие годы я мучительно истосковался по этому месту, по этой круглой комнате, диаметр которой не превышал десяти метров, по высокому, до самого потолка, узкому окну, неустанно смотревшему во внутренний двор Вакернхайма. Но больше всего я скучал по картинам. Они висели в три яруса, по пятьдесят штук на каждом уровне. Сто пятьдесят лиц моей прекрасной Эм. Сто пятьдесят пар изумительных зеленых глаз смотрели в центр комнаты на одиноко стоящий деревянный стул. Сто пятьдесят изящных ртов, созданных для нежного шепота и мягких поцелуев, казалось, в любую минуту были готовы начать диалог. Но в этой комнате, как правило, звучал лишь один голос - мой.
Я привычно устроился в центре святого места моего постаревшего мира, сел поудобней, закинув одну ногу на другую, запрокинув голову и закрыв глаза, сделал глубокий успокаивающий вдох, и, ощутив ЕЕ близкое присутствие, которое чувствовалось исключительно в этой комнате, тихо начал:
- Здравствуй, Эм, - ответом мне была, конечно же, тишина. Но мне нравилось думать, что моя любовь способна услышать меня, когда я говорю с ней под перекрестным взором ста пятидесяти картин. - Я нашел хранителя для того особняка, о котором рассказывал тебе в прошлый раз... Давно же это было, да? - я сделал паузу, - Его зовут Чарли, я заходил с ним сегодня, славный малый. Тебе бы он понравился, я думаю - бойкий старик, резвый и решительный. Он мне чем-то напоминает моего отца. И вместе с тем, напоминает твоего. Он будто нечто среднее между сдержанностью и серьезностью Гереона и неудержимым весельем Крэда. Удивительно, что я помню их до сих пор, - я запрокинул голову и глубоко вдохнул. - В последнее время стало очень много музыки, Эм. Ты была бы в восторге... И я не говорю про уличных трубадуров, люди начали ценить музыкальное искусство наравне со всеми прочими. Не так давно мне довелось увидеть и услышать новое изобретение, это какой-то странный механизм, - я покачал головой, - не помню, как его назвали, но звучит он и правда великолепно. В этом инструменте присутствуют твои любимые клавиши и струны, но, насколько я понял, звук порождают маленькие молоточки. Интересно, правда?
Мой взгляд был устремлен в темноту, тонкая полоска света, порожденная высокой луной, медленно плыла по ночной комнате, едва освещая нарисованные силуэты, но я точно знал, где находится каждая картина. Я их чувствовал. Прямо напротив меня, на уровне моих глаз, Эм, обаятельно улыбаясь, смотрела прямо, слегка сморщив аккуратный, вздернутый носик. Слева от меня, на втором ярусе, Эм сидела на берегу Рейна, задумчиво наклонив голову в бок, устремив взгляд в мою сторону. Позади меня, на третьем уровне, она ехала верхом на гнедой, смеясь и игриво подмигивая.
- Как же мне тебя не хватает, - прошептал я. - Даже в этой комнате, заполненной тобой и твоими образами, мне тебя не хватает. Хотя... Особенно в этой комнате, пожалуй. Я так долго создавал все это, рисовал тебя здесь, привозил сюда картины, созданные мной в разных местах и в разные эпохи... И эта Башня стала моим проклятием. Тюрьмой. Сколько раз я сидел здесь вот так, изливая душу рисункам? Сотни раз? Тысячи? Даже я не знаю, Эм. Но я постоянно стремлюсь сюда, прихожу вновь и вновь, рассказываю тебе о своей жизни, плачу по тебе, ною. А ты все слушаешь и слушаешь...
«Только мертвые не могут слышать».
Я хотел закричать, разрыдаться, взять в руки факел и пройтись по этой комнате, прикасаясь языками пламени к каждой отдельной картине, уничтожая плоды векового труда. Но я знал, что как только последняя частичка пепла, в который обратятся мои рисунки, покинет Вакернхайм, подхваченная переменчивым континентальным ветром, я начну все заново. Восстановлю Башню, если она не уцелеет в пожаре, снова буду писать мою Эм маслом и карандашом. Начну приносить сюда ее образы, аккуратно развешивая их по местам и уровням. И затем, как и сейчас, буду приходить в это место, садиться посреди круглой комнаты под взором ста пятидесяти картин, вести затяжные монологи, каждый из которых безнадежным ожиданием ответа уничтожает частичку моей постаревшей души.