- Тугая.
- Ты привыкнешь. Вот, - он достал стрелу из ящика и посмотрел в сторону чучела. - Ребята, я бы отошел на вашем месте! Аккуратно положи стрелу на древко рядом с рукой. Да, вот так. Теперь вытяни лук перед собой, прицелься и стреляй.
Я сделал так, как сказал отец. Стрела вылетела из-под моих пальцев, звонко свистнув у меня в ушах. Левую руку обожгло болью - тетива хлестко прошлась по коже, оставив широкий красный след.
- Ай!
- Левую руку полностью не выпрямляй. Ты почти попал в чучело. Мой первый раз был менее удачливым. У тебя получится, сын, обязательно получится.
Я смотрел на отца, на его улыбающееся лицо, чистые глаза, наполненные надеждой и любовью, и знал, что он прав. У меня получится.
*
До конца сентября того года я жил двумя вещами - рисованием моей неоконченной картины и стрельбой из лука. Каждый день я выходил во двор и тренировался, будто от этого зависела моя дальнейшая судьба и мое счастье. Пальцы правой руки, которые я про себя называл «тянучки», задубели и отказывались разгибаться, что серьезно замедлило процесс рисования Вакернхайма.
Первое время стрелы непреклонно отказывались следовать моей воле. Я представлял себе, как стою в тени высокого дуба на небольшом холмике, напряженно наблюдая за королевским оленем, на выслеживание которого потратил несколько долгих часов. Тишина, не звука, только биение сердца. Я стою с подветренной стороны, затаив дыхание и практически не моргая. Целюсь ему прямо в сердце и благодарю Господа за столь великую добычу. Выпущенная мной стрела должна моментального оборвать жизнь этого гордого и прекрасного создания, не причинив ему мучений. Но вместо этого мои стрелы стабильно летели мимо, со звонким ударом отскакивая от каменной кладки внешней стены, либо глухо втыкаясь в упругий грунт неподалеку от воображаемого оленя.
В последние дни месяца мне удалось наконец-то поразить мою цель. Стрела проткнула соломенную ногу чучела и полетела бы дальше, если бы не пернатый хвостик смертоносного снаряда. Моей радости не было предела, я скакал возле сраженного противника, любуясь плодами тяжелого труда. После того дня выпущенные мной стрелы все чаще попадали в цель. Не каждая, конечно, но штук пять из восьми точно - две стрелы к тому моменту я уже сломал.
Практикуясь в стрельбе из лука, я чувствовал некое таинственное единение с отцом, я грезил, что в один прекрасный день стану ничуть не хуже него, мои стрелы так же точно полетят в цель, повинуясь моим рукам и моей воле. Все должно быть сделано правильно. Этот урок я усвоил как никакой иной и старался руководствоваться этими словами всегда - я рисовал замок, думая о правильности его очертаний, целился посреди двора в чучело, думая о точности каждого своего движения. Однажды отец сказал мне, что честь, храбрость и желание поступать справедливо хранятся глубоко в сердце любого человека, что эти благодетели покажут мне правильный путь, как показали отцу его, если я буду действовать так, как велит мне мое сердце. Родословная, надменная гордость и излишняя сдержанность - искусственные пороги, которые могут возникнуть перед высокими и благими намерениями. Конечно же, в семь лет я неверно толковал слова отца: работая над картиной, я должен был думать не о том, насколько достоверно и аккуратно выглядит Вакернхайм на холсте, но о том, что значит это место для меня и для тех, кто увидит мое творение. Все должно быть сделано правильно.
Второго октября я трудился над картиной, установив холст посреди Башни Искусств, летая воображением над замком и рассматривая его с разных сторон. Мне оставалось совсем немного - наложить тени на общий пейзаж, добавить мелкие детали окон и крыш, поработать над светом. Я долго корпел над этим рисунком и не хотел испортить его в самом конце каким-нибудь небрежным мазком, помня о том, что Бальтес Кэрар обязательно увидит мои ошибки и укажет мне на них. Я хотел увидеть гордость в глазах учителя, а не скупое разочарование, которое мне уже довелось наблюдать при ознакомлении старого художника с успехами непоседливого Номреса. А точнее, с его неудачами.
Мои размышления и полет фантазии прервал скрипучий звук, доносящий с улицы. Выглянув в узкое окно, я увидел подъезжающую к крыльцу дома высокую карету, запряженную двойкой черных лошадей. Экипаж остановился, открылась его дверь и на твердый камень, которым была вымощена узкая подъездная дорожка, обрывавшаяся сразу же после главного входа в замок, вышел высокий темноволосый мужчина. Даже с внушительной высоты Башни я легко определил личность этого стройного визитера. Танкред ван Хоффе открыл вторую дверцу кареты и услужливо протянул руку своим спутникам. Вслед за ним появилась не менее высокая женщина с впечатляющей объемной прической. Смешно было подумать, как она умещалась в крытый экипаж с подобной пирамидой на голове. Женщина была одета в пышное и по-осеннему желтое платье, шуршание которого, казалось, доносилось даже до моей комнаты творчества. Отец вышел на крыльцо и широко развел руки, он закричал «Крэд!», а наш долгожданный гость в унисон ответил ему «Герри!», и их совместный вопль превратился в нечто наподобие «Геррэд». Из кареты появилось еще два человека - два мальчика, постарше и помладше, облаченные в дорожные камзолы темного синего цвета.