«Вот теперь-то мы заживем!» - мечтательно думал рябой вор. - «Добытых денег хватит на целую жизнь, а ведь это золото я всего лишь сорвал с тощих трупов! Надо будет наведаться в замок. Да, определенно, надо. Трупам ведь не нужны деньги, верно?»
Он блаженно смотрел в потолок, когда хлипкая дверь бедняцкой хижины слетела с петель от мощного удара. Отто испугано пискнул и вскочил на ноги, но тут же раболепно съежился при виде нежданных гостей. Один из мужчин уверенно шагнул в комнату - он был одет в блестящую, идеально подогнанную кольчугу, а его лицо наискось пересекал широкий, ужасающий шрам. Массивным сапогом варвар пнул Отто в грудь, отчего последний, охнув, повалился на пол. Второй мужчина появился вслед за Шрамом, он сжимал в руках длинный деревянный шест, к концу которого был прикреплен бесформенный кусок темной кожи. Через несколько быстрых секунд, оглашенных криками матери и отца Отто, варвар в кольчуге уже застегивал на шее рябого вора крепкий, тугой пояс, болтающийся на конце трехметрового древка. Закончив свое дело, Шрам пристально уставился на молодого Нодульфа и глухо произнес:
- Привет от Фронсберга, урод.
После этих слов Отто постыдно наделал в штаны, успев уловить лишь одну простую мысль - вероятно, единственную верную мысль за всю его ничтожную жизнь: «Мне конец». Варвар все еще стоял над рябым воришкой, согнувшись вдвое, равнодушно наблюдая за агонией приговоренного к смерти паренька. Где-то на фоне кричали родители Отто Нодульфа.
Шрам медленно поднес руку к поясу, нащупал закрепленный ручной топорик, выхватил его, взяв поудобней... И по широчайшей дуге, с разворота, вогнал холодный металл в грудь Лукаса Нодульфа, который все это время истерично топтался слева от Шрама. Варвар вновь отвел руку, открыв путь густым кровавым потокам, изливающимся из зияющей раны в груди отца Отто, и вогнал топорище в лицо низкорослого плотника, разрубив старческий череп поперечным ударом. Мать Нодульфа, за секунду ставшая вдовой, едва начала вопить от ужаса... Но ее несостоявшийся крик был подавлен в зародыше все тем же топориком Шрама, со смачным хрустом разрубившим макушку невинной женщины.
Отто орал, что есть сил, извивался на полу в собственном дерьме, прижатый длинным шестом, и беспомощно рыдал. Он молил о помощи и милосердии, параллельно проклиная жестоких убийц, когда его вывели на улицу. Он жалобно скулил, глотая слезы и вопрошая, куда его ведут, когда Шрам уверенно шагал по темному городу, неумолимо продвигаясь к неизвестной цели. Через несколько долгих минут его мучители остановились.
- Дерьмо, - зычно выплюнул Шрам.
- Ч-ч-ч-что? - Отто дрожал от страха, трясся от только что пережитого кошмара.
- Ты сказал «Дерьмо», когда пришел в чужой дом, - варвар скучающе смотрел на измученного паренька, не выказывая ни капли жалости. Ни капли эмоций. - И твоя смерть - в дерьме.
Отто не понял, что это значит. Но он и не успел подумать об этом. Сильный удар в спину повалил Нодульфа на землю, грубые руки подхватили его тощее тело и понесли. Он пытался сопротивляться, но на деле лишь беспомощно барахтался в стальной хватке хладнокровных убийц. В следующую секунду Отто почувствовал свободу - оковы мучителей исчезли, вор сделал вдох... И полетел.
Резкая вонь выгребной ямы ворвалась в легкие Нодульфа вместе с чавкающим ударом о густое содержимое уличного нужника. Отто попытался поднять голову, но не смог - крепкий ошейник, привязанный к шесту, тянул его на дно. Шрам утопил длинное древко наполовину и продолжал толкать его вниз, пока тело рябого паренька не скрылось за слоем вонючей массы человеческих отходов.
Казнь свершилась.
*
Тем вечером Франц Ландгрим с упоением напивался. В прочем, как и в любой другой вечер, но именно тот все-таки был особенным - горе-кузнец жадно хлебал не дешевую брагу, а настоящее густое пиво, которое спустя века в этих местах будут называть альтом. Он сидел на деревянной скамье в своем некогда престижном доме, закинув ноги на выщербленный стол, и с удовольствием потягивал горьковатый напиток.
Как и всегда под воздействием хмеля, Франц придавался горьким воспоминаниям о своей тяжелой жизни, бранно проклиная судьбу за все свои несчастья. Девятнадцать лет назад у него было все, чего мог пожелать мастер-кузнец: просторный цех, ярко освещенный раскаленным горнилом и оглашенный звоном молота, верная жена и любимая дочь, признание ремесленников целого Майнца... Внезапная смерть супруги от неназванной болезни едва не уничтожила стремление жить. Именно тогда Франц начал пить, но старательно сдерживал себя и загонял в строгие рамки, упорно работал в кузнице, цепляясь за свою репутацию, слепо полагая, что тяжелый труд заглушит тупую боль утраты. Но труд лишь все усугубил - дочь ненавидела отца за смерть матери и за постоянный грохот ковки, доносящийся из мастерской внизу. Она быстро росла, обделенная вниманием Франца, разочарованная в семье и, в силу присущего каждому человеку самобичевания, считала себя ущербной и уродливой - ведь не может же отец просто так не любить собственную дочь, верно? Она покинула дом пять лет назад, начав продавать свое тело за ничтожные гроши, пошло совокупляясь с пьяными бродягами где-то в мрачных закоулках торгового Майнца. Вот тогда-то Франц и начал серьезно пить.