-- Поешь. Только немного, а то снова... Впрочем, я теперь уже и не знаю. Ладно, пока!
Встал и вышел, а Кодрак с наслаждением присосался к жидкому чечевичному супу.
Пространство опустело, и предметы обрели формы.
*
К вечеру он проснулся, вышел во двор, присел возле Алёны, перетиравшей ладонями побеги иван-чая:
-- Работаешь?
-- Угу... -- она скользнула взглядом по худой фигуре. -- Там в сарае рюкзаки висят, выбери себе какой понравится.
-- Да, в наше время без рюкзака никуда.
Сходил в сарай, вернулся, неся в руках оранжевый ранец с красными вставками. Алёна улыбнулась:
-- Я с ним ещё в школу ходила. Ты уверен?
-- Угу. Буду с ним в школу ходить.
И пошёл, не дожидаясь ответа. Солнце опускалось в тучи над горизонтом, поле звенело от комаров и мошки. Кодрак сел в цветы, не обращая внимания на нестерпимые укусы комаров, закрыл глаза.
Могучая, властная тишина объяла мир и понесла его прямо к его предназначению; Сила вошла, как всегда, плотно и неумолимо, словно в свою извечную обитель. Её поршень поднимался откуда-то из-под ног, достигал пространства над головой и мощно обрушивался снова под ноги, в основание бескрайней всеобщей скалы, простиравшейся неизвестно до каких пределов. Сегодня вся враждебная свора молчала; вероятно, выжидая удобного случая, чтобы напасть неожиданно и принести наибольший вред.
Кодрак не помнил, сколько вот так сидел: может, полчаса, может, три. Колени затекли. Поднявшись и растерев одеревеневшее тело, он вернулся в дом. Застав их посреди разговора:
-- ...самая главная глупость, которую я мог бы сделать, ещё впереди.
-- Сэм, всегда есть возможность сделать ещё большую глупость.
-- Но что может быть глупее того, чтобы, к примеру, сыграть в ящик?
-- Этого у нас никто не отнимет...
-- К сожалению.
Кодрак вошёл, поздоровался, лёг на кровать и непостижимым, кошмарным образом провалился в атмосферу семейного уюта. Его обволакивало облако силы и покоя. Что это, настоящий семейный очаг?
-- Кодрак, не ложись, пожалуйста, на кровать в обуви.
Он опешил, спешно встал, разулся и остался стоять посреди комнаты. Как так? Он ведь никогда не ложился в кровать обутым, даже и помыслить такого не мог, а тут... Странное древнее воспоминание, вильнув хвостом, исчезло в пучине памяти.
Вероятно, вид у него был столь растерянный, что оба они оторвались от своих дел -- стирка и готовка риса -- и воззрились на него.
Алёна прыснула:
-- Кор, ты похож на филина, ей-богу.
-- Рис готов, -- Сэм взял его за плечи, подтолкнул к столу. -- Расслабься, мы не шинкуем прохожих путников и не развешиваем их вяленые тушки в кладовке... хотя, никогда не поздно начать.
Рис с овощами. И медленное, тягучее возвращение отпрянувшего и едва не исчезнувшего чувства уюта.
Но что это было за воспоминание?
*
-- Кор, ты уверен?
-- Не уверен. Но я пойду. Привет Алёне.
-- Сам бы и передал.
-- Я не могу. Я... Не проси меня оформлять всё в ментальных терминах; они для меня как яд.
-- Ладно, пока.
-- Пока.
Кодрак пошёл, спиной ощущая сэмов взгляд, пока деревья не скрыли его фигуру ото всех любопытных или любящих взглядов. Он шёл часа два или три. Потом присел под дерево. Потом лёг лицом во мхи, лесные травы. Сначала он просто плакал. Потом зарыдал. Осина тихо трепетала над ним, затем уронила на его спину два зелёных листка; на эту спину, вынесшую так много. Почему он почти с самого рождения чувствовал боль? И его ли собственная боль билась в этой груди, исчерченной рёбрами, как решётками очередной тюрьмы? Возможно, это была боль всей Земли. Но тогда... как быть? И возможно, тюрьмой была не эта конкретная грудная клетка, а вся Земля. Пока ещё.
Кодрак вспомнил фразу Алёны: "Хочешь быть счастливым -- будь им". Здесь содержалось как минимум две лжи. А его тело ощущало ложь как удары палкой; как железную дверь с тяжёлым засовом; как смерть. Хотеть быть счастливым... Боже мой! Если бы всё было так просто. Жажда, сжигающая его существо, не выражалась в категориях желаний, мыслей, чувств. Это был конкретный и в то же время непостижимый огонь. Физический. И лишь тело -- и это было удивительнее всего, -- именно тело "понимало" эту жажду и принимало её. Но в последние три года тело стало невероятно чувствительным: небольшая ссора могла привести к недомоганию; да что там ссора -- достаточно было ему пройти мимо человека, обуреваемого вожделением, и он готов был кричать от боли, хотя нигде не болело. И в то же время болело везде, не только внутри его тела, но внутри Тела.
В небе прогудел самолёт. Где-то высоко, в верхушках осин пискнул дрозд. Лес понимал Кодрака, он любил это маленькое бескрылое двуногое, о, настолько бескрылое... Лес никогда не предаст нас, как мы предали его. И вся Земля, она никогда не предаст нас, как мы предали её.
Шум самолёта затих. Предвечерняя тишина окутала лес. Кодрак лёг на спину, закрыл глаза, не обращая внимания на холод и сырость, и замер.
*
Алёна выносила во двор подносы с иван-чаем для просушки:
-- Вы что-то хотели?
Участковый побарабанил пальцами по дверце УАЗика, глянул исподлобья:
-- Хотел кое-о-чём спросить. Тут в лесу вчера труп нашли, километрах в двадцати, молодого парня... Помер, может, неделю назад.
-- И? -- она подошла к участковому; встревоженный взгляд каре-зелёных глаз.
-- Может быть, вы обладаете какой-нибудь информацией? На вид от двадцати до тридцати пяти. Волосы каштановые, чёрная куртка. И ранец, оранжевый такой, с красными вставками, как у школьн-... э, с вами всё в порядке?
-- Д-да...
Она села прямо на поднос с иван-чаем, приложила ладони к вискам.
-- Вы знали его?
-- Похоже, да, знала... Недолго, впрочем. Или... что такое "знать"?.. Хм... Он пожил у нас дня три или четыре.
Она рассказала всё, что участковому было неинтересно, но что могло понадобиться для ведения дела.
-- Как он погиб? Его... убили? Я хотела...
-- Не знаю. По-моему, он просто лёг под деревом и, как говорят, "отдал богу душу".
-- Ёкалэмэнэ. Я даже не знаю, как сказать об этом Сэму... Семёну -- это мой муж.
-- Ладно, я поеду. Простите, если...
-- Не извиняйтесь. Не надо. Пожалуйста.
Он нахмурился, молча кивнул (идиотская работа) и уехал.
Ветер крепчал. Небо заволокло облаками. Она всё сидела. Пара слезинок скатились по щекам. Дальше -- больше. Успокоившись, занялась делом: подносы с чаем, обед, стирка....
Звякнул велосипедный звонок под окном. Сэм появился в дверях, сияющий, как... впрочем, улыбка сползла с лица, едва он увидел жену:
-- Что?
-- Семён, послушай, -- давно уже она его так не называла, -- заходил участковый, сказал, что...
Голос задрожал; как же, оказывается, непросто озвучивать определённые вещи.
Продираясь сквозь джунгли слов, она рассказала всё, что услышала.
-- Почему ты так уверена, что это был он?
-- Сэм, Пашутин мне фото показывал. Его куртка, его волосы, шузы. И этот ранец. Ему ведь столько лет, ещё в школу с ним ходила. А Пашутин, он знаешь, что сказал? Говорит, "похоже, парень просто богу душу отдал".
-- Пашутин? Такое сказал?
-- Ага. Этот кочеврыга...
Глаза её снова наполнились слезами. Он обнял её. Гладил по спине, по волосам и молчал. Что он мог сказать? Что вот только сегодня он виделся с Кодраком? Что стоя у платформы и глядя на подходящую электричку, он вдруг увидел в вагоне Кора. Тот тоже увидел Сэма, вскочил, раскрыл окно. Что нескольких секунд, пока стоял поезд, им хватило лишь на то, чтобы поздороваться, пожелать друг другу удачи, да попрощаться. Что поезд двинулся и укатил в даль светлую, а ветер донёс последние слова Кора: "Сэм, я так рад, что встретил тебя. Это просто подарок. Обними Алёну. Счастливо. Может, ещё и увидимся".