— Слушай, — прошипел я, — вас сюда не звали. Ваши замечания нас не интересуют. Валите обратно в туннель!
Она была того же возраста, что я и Чарлсворт, но имела сноровку — заставить мальчишек чувствовать себя маленькими и незрелыми. Она была замкнутой, словно ей не было нужды в восхищении и дружбе ее товарищей. Она заставляла нас ощущать себя зависимыми и никчемными.
Теперь я лучше понимаю дело. Глядя с высоты своего взрослого опыта, я понимаю, что Аннет Ларуж нуждалась в самоутверждении больше любого из нас, но в то же время казалось, что она уже молодая женщина, а мы с Чарлсвортом еще дети.
Она притворилась, что не заметила моего выпада, и задушевно обратилась к Рите:
— Некоторым людям надо поучиться хорошим манерам. — Она открыла маленькую модную сумочку, обследовала свое лицо в крошечном зеркальце и добавила: — Но нечего ждать хорошего от труса, который бьет девочек.
Я шагнул вперед: безумно хотелось разрушить эту ее непоколебимую самоуверенность. Подражая ее спокойному тону, я попытался привлечь на свою сторону логику:
— То, что я сбил тебя с ног, не делает меня трусом. Вот если бы ты сбила меня с ног, а я после этого побежал жаловаться учителю, я был бы трусом.
— Некоторые всегда придумывают себе оправдания, — проинформировала она Риту. Та с умным видом кивнула. К своему удивлению и негодованию, я услышал, как Чарлсворт одобрительно хмыкнул, словно засчитывая за ней победу в этой перепалке.
Неравный спор был прерван отдаленным гулом садящегося корабля. На наших глазах в небе образовалось белое облако, сносимое ветром в сторону по мере того, как невидимый еще корабль опускался сквозь облако собственного выхлопа. Даже теперь я могу оживить в себе трепет этих мгновений: живое восхищение этой наглядной мощью, сопровождаемое восхищением умозрительным, догадками: откуда он прилетел? Что за корабль и какой корпорации принадлежит? И (это уже касалось Чарлсворта) видел ли я его раньше?
Мятущееся пламя тянулось к нам пальцами, в воздухе творилась дьявольщина: он стал смесью грохота и мусорных вихрей. Это был большой корабль, трехногий и стреловидный — следовательно, довольно старый. Возможно, подумал я, один из местных челноков.
Я взглянул на Аннет, и мое сердце стукнуло от недостойной радости: ее глаза расширились, рот был открыт в захлебнувшемся крике — наверно, ей представилось, что огромная машина падает прямо на нас. Она прижалась к своему зверю, тот прижал уши и поднял верхнюю губу, перепуганно рыча.
Мы с Чарлсвортом нацепили очки и беспечно наблюдали, как пыль, камешки, бумажки крутятся у нас над головами, а девчонки хватаются за юбки. Псевдокот вырвался и, обернув хвост вокруг гениталий, бросился в туннель. Теперь земля тряслась; это была быстрая тяжелая дрожь — пульсирующий выхлоп бил ультразвуком в неподатливый бетон.
Гигантские ноги осторожно шагнули в нашу сторону, вытянулись и оседлали вытяжной колодец, и я, как всегда, вспомнил случай, когда «Орбитер-8» промахнулся, поставив на твердый бетон только две ноги, а третья повисла, застыв в нервном напряжении, над шахтой. Я слушал рев разгоняющихся двигателей и представлял себе неистовый визг гироскопов, пока пилот, поняв свою ошибку, пытался восстановить равновесие и наконец отработал подъем для новой попытки — которая, к разочарованию юных вампиров, закончилась успешно... Такие случаи остаются в фундаменте детских воспоминаний.
Однако на этот раз посадка прошла без неожиданностей. Как только стало ясно, что это старый «Левиафан», Чарлсворт сразу потерял к нему интерес. Грохот смолк, едва струя газов попала в шахту, и по периметру поля неторопливо поднялись столбы дыма, отведенного от ракеты по адской системе вытяжных туннелей.
Повторяющийся ночной кошмар моего детства: я упал в такой туннель и слышу, что корабль приближается.
«Левиафан» спружинил на посадочных ногах и замер. Мы с Чарлсвортом сняли очки и, когда уши стали отходить, услышали вопль Аннет, вконец потерявшей хладнокровие.
— Если Багира потеряется, мама и папа меня убьют!
Я решил, что это ее трудности, но Чарлсворт думал иначе.
— Пошли, Сагар! — крикнул он мне. — Он не мог убежать далеко.
— Какая, к черту, разница? — пробормотал я.
— Ладно, пошли, — повторил он, косясь на Аннет. — Имей совесть! Ничего с тобой не сделается, если ты хоть раз кому-нибудь поможешь.
Воскрешая в памяти тот день, я понимаю, что для нас с Чарлсвортом он оказался поворотным. Оба мы стали после него другими, другими стали и отношения между нами. Мы обрели новое знание и утратили невинность: Чарлсворт познал любовь, я — предательство. Таким образом, мы потеряли простые удовольствия, а отношения между ним, мной и кораблями стали еще более сложными. Похоже, в тот день мы перестали доверять друг другу.