Когда занятия в школе закончились и перед нами раскинулись необъятные летние каникулы, трио, состоявшее из Чарлсворта, Аннет и псевдокота, стало привычным зрелищем на улицах Пасифик-Нортвест. Я знаю, что взрослым они нравились: помню, не раз замечал, как взрослые, подталкивая друг друга локтями, указывали на них и расплывались в сентиментальных улыбках. Им это казалось милым и невинным зрелищем. На деле невинной стороной здесь были взрослые; я один знал — ибо Чарлсворт доверился мне, — что он проводил бессонные ночи, потея от вожделения, когда облик Аннет овладевал его воображением.
Разумеется, все впустую. Он ничего не добился, кроме позволения трусить за ней вместе с псевдокотом и демонстрировать рабскую преданность, — у зверя было слишком много самоуважения, чтобы с ним соперничать. Этим летом Чарлсворт изображал законченного идиота.
Изредка он, неуверенно улыбаясь, показывался на нашем наблюдательном пункте. Наверное, в эти дни Аннет занималась своей прической. Он мог постукивать кулаком по моему бицепсу, называть меня «старик», пытаться вести себя так, будто ничего не случилось, — как делал и я. Но проходили часы, он становился беспокоен, и я ловил его искательный взгляд — поверх кустарников, в сторону города. Он надеялся, что Аннет поспешит сюда, но это случалось редко. Оглушительный грохот посадки оказался слишком болезненным для ее чувствительных нервов.
За это время в Чарлсворте изменилось и еще кое-что. Вначале он был горд тем, что он воображал своей победой, — тогда он еще откровенничал насчет своих похотливых видений. Но спустя недели две даже до него дошло, что настоящий победитель — Аннет, и он стал выглядеть ребенком, загнанным, пристыженным, пойманным на чем-то недозволенном.
Пока Чарлсворт скатывался в пропасть, Аннет Ларуж расцветала, словно вампир. Во время каникул ей позволяли одеваться посвободней, и она пользовалась этим вовсю: тонкие высокие шпильки, подложенный лифчик, намек на юбку. Плюс украшенный камнями ошейник для псевдокота. Даже я должен был признать, что выглядит она очаровательно, но в этом молчаливом признании не было зависти к Чарлсворту. Я был напуган ее властью, напуган тем, что она сделала с Чарлсвортом, и счастлив, что меня это не коснулось.
Кроличье личико Риты Коггинс иногда мелькало в кофейном баре. Она неизменно сидела одна, безутешно глядя в стакан колы. Ее бросили, потому что она была просто прихлебательницей — в отличие от Чарлсворта, подлинной сексуальной добычи, возможно первой у Аннет.
В то лето Пасифик-Нортвест просто бурлил подростковыми эмоциями.
Туннель еще сохранился, хотя он был меньше, чем мне казалось. Я двинулся вниз по ступеням, но сейчас же пришлось вернуться — все затопила темная вода, от третьей ступеньки, под сводчатый потолок. Я надеялся осмотреть стены туннеля — сохранились ли еще наши надписи, но, может быть, оно и к лучшему, что это не удалось. Наверху я окинул взглядом травянистые насыпи, заросшие теперь кустарником. Высокий проволочный забор проржавел, поломался, а местами вообще исчез. Башня Стагга была еще цела, но я бы не рискнул взбираться по ржавым, истончившимся перекладинам лестницы.
Место вызывало какую-то смутную неудовлетворенность. Воспоминания остались, но почему-то не оживали. Они потерялись в запустении и бурьяне, потерялись на тот же странный, непередаваемый манер, что и ландшафты, которые рушатся, если их не навещать регулярно. Любая перемена кажется переменой к худшему. Мне следовало бывать здесь чаще: я мог бы разыскать Чарлсворта и взять его с собой. Вдвоем мы вернули бы это место к жизни.
Я обернулся и снова взглянул на поле, испытывая свои воспоминания на ближайшем корабле. Он был грязен, побит непогодой, но все еще сохранял экономичный, стремительный вид, характерный для катеров времен жидкого топлива — до того как антигравитация вышибла из челноков дух. Надписи выцвели и покрылись пятнами, но были различимы, и эмблема над названием узнавалась мгновенно: по диагонали — стилизованный корабль и рядом знак молнии. Под эмблемой слова — «Организация Хедерингтона».
Еще ниже стоял номер, я едва разобрал его. «Номер четыре».
Вот тут-то мои воспоминания действительно ожили.
Однажды в конце июля я встретил Чарлсворта — одного — на центральной улице. Я взглянул на него и собрался было пройти мимо: он едва замечал меня последнее время, а в космопорт не приходил уже недели. Что-то в его манере заставило меня взглянуть еще раз и пробормотать слова приветствия.