— Урус! — сплюнул презрительно татарин.
— Чем тебе русские не угодили? — удивился Василий.
— Мой народ гонять! Баранкош отнимать. Кибитка ломать. Ко-бзаге[1]!
— Что за нелепость? Кто же посмел вас обидеть?
— Царь генерал послал. Ногай убивать-гонять.
— Царь? — засмеялся Вася. — Может, скажешь, Чингиз-хан?
— Тупой башка, урус! Много лун ногай от урус страдать. Совсем мало остался ногай.
— Подожди! — опешил Вася. — Ты говоришь, вас царь мучает. Кто же тогда сейчас правит на Руси?
— Царь Николай!
Вася откинулся на стенку хижины и схватился руками за голову. Он сразу понял: ногаец не врет!
«Это как же понимать? Я попаданец⁈»
Далекий волчий вой стал ему ответом.
Коста. Москва-Петербург. Январь 1838 года.
Если и было в России лучшее время для дальних путешествий, так это, конечно, зима! Не попади путник в метель или не застань его в дороге оттепель или ледяной дождь — и поездка превращалась в радостное приключение под малиновый звон тройки. В санях под меховой полостью было тепло и уютно. Снег скрипел под широкими, обитыми железом полозьями, убаюкивая. Позвякивали колокольчики. Вдвоем с Тамарой, прижавшись друг к другу? Чего же более пожелать⁈
Семейство Розенов добиралось до старой столицы неторопливо, в дормшезе. В жарко натопленной карете и с кроватью. Барону нездоровилось. Его окончательно доконало известие, что он не поедет в Петербург сенатором. Граф Чернышев продолжал добивать поверженного врага, несмотря на заступничество влиятельных друзей бывшего наместника Кавказа.
В Москве остановились на казенной квартире, выделенной барону. Решили, что дальше я поеду один. Вернее, в компании Торнау и Карамурзина, которые вот-вот должны были прибыть с Кавказа. Как все обернется в Петербурге, никто не брался предсказать. Моя близость к семейству Розенов могла сыграть со мной злую шутку. Я не был готов рисковать Тамарой. Пойди что не так — и одна в чужом промозглом городе⁈ В отношении себя я не исключал любых неожиданностей.
Да и она, как ни странно, не рвалась увидеть северную Пальмиру. Старомосковский барский быт ее неожиданно увлек. Вкусить зимних столичных удовольствий, когда в город собиралось титулованное дворянство, чтобы переждать холода в тепле бальных залов? Кто ж в здравом уме откажется от такого⁈ Баронессе предстояло знакомить дочерей с высшим обществом. Помощь Тамары и Бахадура была бы ей весьма кстати. Алжирец уже поскрипывал зубами.
Добираться до столицы вместе с боевыми товарищами — истинное удовольствие. Федор Федорович поправился и держался молодцом. Тембулат, хоть и не показывал виду, был потрясен и просторами России, и ее многолюдьем, и странными для него нравами и благами цивилизации. В общем, было весело!
В Твери я настоял остановиться в гостинице Гальяни. Розовое двухэтажное здание с небольшой колоннадой над входом привлекло меня не азартной карточной игрой в ее стенах, а рестораном. Вернее, макаронами с пармезаном, которые здесь подавали.
Друзья итальянской пастой остались недовольны. Слишком непривычная еда.
— Лучше бы поехали к Пожарскому котлет отведать по рублю за две штуки, — бурчал Торнау, покидая гостиницу.
Я не удержался и процитировал Пушкина:
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони,
Да яичницу свари[2].
Федор Федорович расхохотался:
— Коста! Кольони — это корсиканское ругательство! Означает мужские ятра! Видимо, наш покойный светоч литературы проигрался в карты итальяшке. Вот и припечатал его со всей выдающейся силой своего таланта!
— Странные люди тут живут, — признался нам Карамурзин. — Поднимался в нумер. На лестнице какая-то русская госпожа, молодая и красивая, меня остановила и вручила золотые часы!
Мы с Торнау испуганно переглянулись. Неужто Тембулат вспомнил свои воровские замашки?
— Что вы перемигиваетесь⁈ — возмутился князь. — Она меня в свой нумер пригласила.
Мы еще больше перепугались.
— В нумер к даме? — уточнил на всякий случай Торнау.
— Тьфу, на вас! — возмутился Карамурзин. — Ее муж там присутствовал. Очень меня оба благодарили за помощь в освобождении тебя, брат Федор! Еще и шелковый халат подарили.
Все сразу стало понятно. Слава Карамурзина как освободителя Торнау летела по заснеженным русским равнинам впереди нас. Его узнавали по черкеске, в которой он щеголял, и по белой повязке на папахе. Его кавказский вид производил впечатление на восхищенную публику. Я же не отсвечивал. Черкеска была оставлена в Москве. Под волчьей шубой скрывался скромный мундир прапорщика. Так что все подарки доставались ногайцу. Неплохо доставались! В старой столице целый сундук набрался. Князь радостно потирал руки. То ли еще будет в Петербурге!