— Карибский кризис, Берлинская стена и мраморное пресс-папье в голову Козлова со словами «Мы про…ли дело коммунизма!»;
— пражские танки под руководством неутомимого борца за мир;
— бесчисленные уколы зонтиками и временные контингенты по всему миру;
— офицерский гашиш в солдатских гробах из Афганистана.
Всё это, да и многое другое было уничтожено варёной сосиской по два шестьдесят за кило.
Заявление ершистое, попробую объясниться.
Прошу заметить, я не упоминаю Великую Победу, потому что сын участника Сталинграда и Прохоровки. Слишком хорошо помню папины рассказы о большевистской против просто русской (украинской, еврейской, армянской, азербайджанской, казахской…) пропорции в ней.
Десять против девяноста.
Также не упоминаю «Поехали!», потому что без большевистского удара в гениальную голову Сергея Павловича, в конце концов и унёсшего генерального конструктора, мы, глядишь, были бы уже на Марсе.
Заметьте, не называю даже имён важнейших большевиков — вы легко их найдёте сами на мраморных досках у их подъездов. На многих будут схожие даты смерти.
Вы наверняка даже не знаете имя упомянутого выше Второго секретаря ЦК Фрола Козлова, а ведь это был почти неотвратимый преемник Хрущёва.
Знаете, почему не знаете? Потому что его не показывали по телевизору.
Ну, может, и показали разок-другой, но ведь в пятидесятых-шестидесятых и телевизор-то был один на всех, вот как у нас, в профессорском доме посреди Ростова-на-Дону. И к отцу собирались соседи-доценты только затем, чтобы посмотреть Льва Ивановича Яшина и Виктора Владимировича Понедельника, а не Козлова с Кулаковым, понимая, что те скоро уйдут.
А телевизор останется.
Со всеми своими «Голубыми огоньками» он был одновременно и Волшебным театром Гудвина, и его зелёными очками, заставлявшими советских людей верить, что всё вокруг в их городе и стране — чистый изумруд. Не смешно ли, что к первому народному телевизору КВН-49 полагалась линза, как раз и напоминавшая круг-лые очки.
Интересно, что заливалось это циклопическое очко водой.
Слово «вода» коннотативно, то есть с душком. С подсмыслом.
Денотат воды — основа жизни на земле.
Коннотат — пустая болтовня.
Вода сквозь линзу КВН-49 в изобилии заливала советские глаза и уши, и это единственное, что было в изобилии в СССР.
Не было миллионных урожаев и плавок, не было аскетичных служителей искусству в звании «народный артист СССР» и их трогательного единения с доярками и хлопкоробами где-либо, кроме крохотного участка суши под названием Шаболовка — так называлась телестудия, откуда и лилась вода в телеочки Великого Гудвина, а оттуда в миллионы глаз и ушей.
Но уже завелись в Изумрудном городе крошечные черви, медленно, но верно разъедавшие сваи его хрущёвок.
Это были сосиски.
И котлетки по восемнадцать копеек.
И докторская по два тридцать.
Точнее, их отсутствие.
Где-либо, кроме, разумеется, Волшебного театра Гудвина, о столовой которого и говорится в первой части нашей фразы.
Волшебный театр изо всех приданных ему — и немалых! — сил пытался внушить желание перетерпеть временные перебои с сосисками, «зато перекрываем Енисей». Хотя в визборовской мантре куда существеннее «зато мы делаем ракеты», на них и уходили главные денежки, да и Енисей-то перекрывали ради них.
В семидесятых, правда, некогда всесильный Волшебный театр Гудвина, Великого и Ужасного, уже напоминал Кутаисский оперный театр из рассказов Квирикадзе, когда любая драма могла внезапно перебиться громким объявлением повара соседней закусочной:
— Восьмой ряд, двенадцатое-тринадцатое место, ваши сосиски готовы!
И высокий эпос тут же превращался в посмешище. На сцене Отелло мог делать всё что угодно, но зритель из восьмого ряда этого уже не видел: он стремглав летел за куда более насущными для него сосисками.
Поэтому, когда собирательный Гудвин в девяносто первом из Великого и Ужасного усох до размеров провинциального циркача, кем, по сути, и являлся, он свалился с постамента с грохотом ржавой болванки.
Не последнюю роль в этом сыграли сосиска с котлеткой.
Поэтому словосочетание «При большевиках в столовой…» не предвещает хеппи-энда.
В этой части нашей фразы возникает святое для меня имя «Останкино».
Настолько святое, что я даже нарушаю правило русского языка, требующее склонять подобную топонимику, — в Останкине, из Останкина… Просто у меня, считающего телепрофессию служением, не хватает духа обращаться с этим именем, как с названием заштатной деревушки. Такое панибратство мне не по чину.