Из родных матери в живых остались её старший брат с супругою, да отец – высокий, суровый старик с совершенно лысой головою и длинной белой бородою. Нельзя сказать, что они отнеслись к семье Андрюса плохо, но и особого радушия тоже не было. Дед весьма болезненно переживал взятие Смоленска русскими войсками и падение Смоленского воеводства. Брат матери же считал, что жить надобно не воспоминаниями, а сегодняшним днём, и не разделял его скорби. В семье царил разлад, а родители Андрюса, растерянные и сломленные пережитым, не могли разделить убеждения ни дяди, ни деда. Мать испуганно кивала на слова старика: она с детства боялась ему слова поперёк сказать. Йонас же слушал рассеянно, иногда задавал вопросы невпопад, но чаще безразлично молчал, отчего старик в сердцах стучал по столу кулаком и орал на зятя, а мать съёживалась от страха.
Андрюсу, Иеве и Ядвиге выслушивать политические споры-разговоры недосуг было: приходилось искать, чем заработать на хлеб. Из дому родственники не гнали – и на том спасибо. Дядя держал цирюльню, да ещё занимался какой-то торговлишкой, продавал клиентам мыло, душистую воду, разные эссенции… Андрюсу всё это было не по нраву и помощником в цирюльню идти он не захотел. Ядвига всей душой радела за обучение его грамоте, однако и с этим пришлось повременить.
Как-то он шёл по базару и услышал весёлый перестук молоточков и громкий, но впрочем, мягкий и приятный мужской голос, что зазывал покупателей. Андрюс оказался перед целым лотком красивых деревянных вещиц: коробочек, шкатулок, посуды, игрушек… Их украшала затейливая резьба, сверкающая лаком роспись. Андрюс невольно засмотрелся, и даже Тилус высунул наружу из-под хозяйской одежды любопытную мордочку.
Что касалось Тилуса и перстня – Андрюс твёрдо решил, что друга никуда запирать не станет, а вот драгоценным камнем материнской родне глаза мозолить не годится. Поэтому изумруд был надёжно спрятан в потайной кармашек, а прочие ведьмины камни Андрюс держал в подушке – знал, что плохое укрытие, да не придумалось иного. Кроме него и Ядвиги, никто в доме о сокровищах не знал, потому вроде бы и некого было опасаться.
К Тилусу дед отнёсся с подозрением, но Андрюс рассказал, что отбил котёнка у цепных псов, даже присочинил, что тот удачу семье приносит. Суровый старик сдвинул было лохматые брови, однако строгого вида внук совсем не оробел – лишь повёл плечом и сказал: «Кот со мною останется, а коли погоните, вместе с ним уйду». И взглянул в упор большими, светлыми, как безоблачное небо, глазами. Дед, сам не зная, почему, отступил – в самом деле, не на улицу же мальчишку гнать? Да и ногами топать, кулаком стучать на него тоже отчего-то не хотелось.
Ну, а если дед смолчал, дядю-цирюльника Андрюс и спрашивать не стал. И остался Тилус жить в дедовском доме, ни на шаг от Андрюса не отходил.
Над ухом раздался звонкий мальчишеский голос:
– Что, паныч, загляделся? Нравится? Берите-берите, дёшево отдадим!
Оказывается, у искусного столяра было несколько подмастерьев, мальчиков постарше Андрюса, однако тот давно привык, что его, десятилетнего, принимали за отрока, лет тринадцати-четырнадцати.
– Спасибо, я посмотреть только. Хороши уж очень вещицы ваши, да денег у меня нет. Сестрица моя старшая на соседей шьёт-стирает, а родители больны… – Андрюс с трудом заставлял себя улыбаться и любезно говорить с незнакомым человеком – настолько привык опасаться всех и вся.
Мальчик пристально взглянул в лицо Андрюсу и зачем-то внимательно посмотрел на его руки.
– А звать тебя как?
– Андрюсом… А вас?
– Никитой… Рагозины мы. Хочешь, Андрюха, попробовать?
Он протянул Андрюсу небольшой кусок дерева и столярные инструменты, которыми только что работал сам, и уступил свой табурет. Андрюс присел: ему стало интересно, а ещё немного завидно – Никита Рагозин с поразительной ловкостью выпиливал немудрёные деревянные штучки: свистульки, фигурки, ложки.
– Вот так, смотри! – Никита стал показывать, как правильно держать инструмент и придавать деревянной плашке нужные контуры. Андрюс старался повторить…
Он так увлёкся работой, что сам не заметил, как пролетело время. Надо было всего лишь убрать с кусочка дерева лишнее, и то, что оставалось, превратить в любую, самую изящную вещь, которую только создавало воображение. Получилось у него не сразу, за работой он порезал руку острым лезвием, но не мог остановиться, пока над самым ухом не раздалось удивлённое восклицание:
– Ишь ты! Молодец!