А потом они увидели Катарину. И вот с этого момента Андрюс переставал думать о чём-либо, и вновь начинал разговаривать с котёнком Тилусом – так им обоим было легче. Они подходили к городку. Гроза ушла далеко вперёд, вечернее солнце золотило верхушки деревьев, а присмиревший ветер тихо шептал что-то на своём языке; Андрюс ощущал, как тёплое дуновение ласково шевелит его волосы.
Навстречу им выскочила Ядвига; на лице старшей сестры читался подлинный ужас – увидев Андрюса, она на мгновение остановилась и с облегчением всплеснула руками.
А он стоял и ждал, пока она всё поймёт. Остальные дети ждали вместе с ним, ждал и чёрный котёнок, и даже – Андрюс чувствовал это – волшебный изумруд. Ядвига бросила взгляд на белое до синевы лицо Катарины, её полуоткрытые, остановившиеся глаза… Ноги старшей сестры подкосились, она покачнулась и осела в мягкую, смоченную дождём дорожную грязь.
Андрюс стойко выдержал это, он выдержал бы и больше – только бы появился тут кто-нибудь, кто-то взрослее его и мудрее, кто смог бы объяснить ему всё, что происходит. Но надеяться не следовало: ведь если быть честным перед самим собой, никого, кроме Ядвиги и котёнка Тилуса, у него не осталось. А ведь сестра, конечно, думает, что это всё он…
– Как? – хриплый дребезжащий голос Ядвиги вонзился в его размышления.
Андрюс молчал. Молчали и все остальные; лишь самые младшие девочки начали всхлипывать громче.
– Молнией… убило, – прервал гнетущую тишину хозяин пса. Он откашлялся и продолжал: – На берегу мы были все. Гроза началась, дуб старый, что у самой воды… Раскололся.
Андрюс молчал, лишь удивлялся отвлечённо: откуда это вдруг у ребят такая чуткость, благородство? Он ни о чём их не просил, не перемолвился с ними ни единым словом с тех пор, как это случилось. «Должно быть, мне никогда не понять окружающих людей. Я просто не умею этого», – подумалось ему. Он по-прежнему держал Катарину на руках, чувствовал, как её прохладный лоб прижимается к его щеке. Катарина… Смешливая, добрая девчонка с такими же, как у него, небесно-голубыми глазами.
– Я тебе рассказал всю правду, Ядвига: не знаю, как это получилось. Котёнок, дети, собака, молнии… Я ничего больше не понимаю.
– Но ты сказал, что управлял камнем? – голос сестры был напряженным, но не обвиняющим. Она хотела помочь.
– Да, управлял. Молнии… Хотя, нет, я… Я просто не знаю! Тот мальчик, он тебя не обманывал; зачем ему меня защищать, ведь это я убил его пса! Убил, когда приказал перстню защищать нас! Я не знаю, как именно я это сделал, но…
– А Катарина? – безжалостно спросила Ядвига. – Она заступалась за тебя, и потом её убило?
Ему хотелось бы сказать неправду, но с Ядвигой это было невозможно.
– Нет, – тихо ответил он. – Катарина не заступалась. Когда они хотели убить котёнка, когда смеялись надо мной и угрожали – она молчала, просто стояла, словно чужая. Может… Может быть, просто в тёткины россказни поверила?
Ядвига не ответила; она сидела, закрыв лицо руками, и лишь раскачивалась из стороны в сторону. Лишь ей одной Андрюс осмеливался говорить, как есть – для родителей, соседей, родственников история с молнией оказалась убедительной. Катарину отпели и похоронили, как полагается; вот только зловещий шёпоток, что преследовал семью органиста Йонаса со дня исчезновения Агне-ведьмы, не утихал и после похорон Катарины.
Ядвига теперь не запрещала Андрюсу выходить и лишь молила его прятать котёнка подальше от родителей и тётки и не брать с собою на улицу. «Ты что же, боишься за него?» – спросил её как-то Андрюс, пытаясь улыбнуться. «Не за него, – ответила сестра. – За тебя. И вот за них». Она кивнула на отца и мать: те с одинаковым, застывшим выражением лиц собирались в церковь.
– Мы пойдём с ними, – решительно сказал Андрюс. – Не бойся никого. Мне ничего не сделают. А изумруд Агне я больше никогда не стану носить с собой. И постепенно всё это забудется. Всё будет хорошо, вот увидишь.
Он говорил это, стараясь приободрить сестру, но прекрасно знал, что Ядвига ему не поверит. И сам, разумеется, тоже не верил.
3. Диво лесное
Среди высоких шумящих сосен было светло, привольно, по-летнему радостно. Но Андрюс отчего-то стремился дальше, вглубь леса, в низину. В мёртвую тишину, которую нарушало только робкое пение ручейка да комариный писк. Птицы и те смолкали в этой чаще, а вот ароматы леса, напротив, становились яркими, тяжелыми до головокружения. Даже солнечным днём здесь было сумрачно.