Она услышала голос матери:
— Он тебя хочет, Ванда, ох, как хочет!
— Ну и останется при своем хотении…
— Ванда, не забывай, что он сынок Загаека, чего доброго, может поджечь нашу хату. Что мы тогда станем делать? Спать на улице?
— Бог не допустит!
Бася прыснула со смеху.
— Чего смеешься?
Бася не ответила. Ванда прекрасно знала, что мать и сестра на стороне Стефана. Они хотели толкнуть ее на позорный шаг. Лоб старухи прорезала волнистая складка. Пустой рот, окруженный морщинами, улыбался, как бы говоря: разве стоит из-за таких пустяков портить отношения со Стефаном Загаеком? Раз на его стороне сила, надо ему угождать… Татуля на печи забормотал что-то.
— Чего тебе, татуля?
— Что ему надо было?
Бжикиха усмехнулась.
— Что нужно коту от кошки?…
— Он уже ничего не помнит, — зашептала Бася.
— Ванда, дочка, ты молодчина, не давай ему сделать тебе байструка! бормотал старик плачущим голоском, — когда ты затяжелеешь, он тебя забудет. Хватит с него байструков, с этого хорька!
И Ян Бжик исторг из себя какой-то рыдающий напев, совсем не земной. Ванда вспомнила про Десять заповедей, которым ее обучил Яков, о том, что надо почитать отца и мать.
— Татко, ты чего-нибудь хочешь?
Ян Бжик не отвечал.
— Может, хочешь есть или пить?
Старик не то плакал, не то зевал.
— Мне хочется по малой нужде.
— Слезь и выйди во двор, — отозвалась Бжикиха, — здесь дом, а не хлев.
— Мне холодно.
— На тебе, татко, — и Ванда подставила ему посудину.
Старик попытался встать, но потолок был слишком низок. Он опустился на колени. Он долго ждал, но струйка мочи все не появлялась. Бася тихонько посмеивалась. Старуха пренебрежительно качала головой. Через некоторое время в таз стали падать отдельные капли.
— Ну, он уже никуда не годится! — ворчала Бжикиха.
— Мать, он твой муж и ваш отец. Мы должны его почитать, — сказала Ванда.
Бася снова рассмеялась. Ванду стал душить плач. Яков говорил ей, что Бог справедлив, что Он вознаграждает хороших и наказывает плохих. Но вот Стефан, этот лоботряс, этот потаскун, этот разбойник здоров и крепок, а татуля, который всю свою жизнь тяжело трудился и никому не сделал зла, разваливается на глазах. Так это справедливо?… Ванда стала смотреть в окошко. Ответ мог придти только из овина, от Якова.
4
Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал Якову, что он будет рассуждать с крестьянкой о таких вещах, как свободный выбор, цель жизни и почему плохо праведнику, он бы это принял за несуразную выдумку. Но вот как обернулась жизнь… Ванда спрашивала, а Яков по своему разумению отвечал. Он лежал с ней в овине под одним покрывалом, грешник, нарушающий уложение Талмуда, и он на чуждом польском языке пытался передать ей то, о чем сам узнал из богословских книг. Он говорил: Бог испокон веков. Он вечно был всемогущ, но до поры до времени не проявлял этого. И действительно, как можно быть отцом, когда еще нет детей? Как можно быть милостивым, когда еще не над кем смилостивиться? Как мог Бог быть избавителей, помощником, заступником, когда не было никого, кого можно было бы исцелить, кому можно было бы помочь, за кого можно было бы заступиться? Богу было по силам создать наш мир и множество других миров, но могло ли быть место для Его творений, когда Он сам заполнял все так, что вне Его не оставалось пространства? Чтобы: смог осуществиться мир, вездесущий Бог должен был ужаться, затенить свой лик, не то все сотворенное им было бы ослеплено и сожжено. Чтобы стало возможным существование мира, Бог должен был создать некую пустоту, некий мрак. А это то же, что зло и грех.
В чем цель существования? В свободном выборе. Человек должен сам выбирать между добром и злом. Для этого он сюда пожаловал из-под престола Божьего. Отец сначала носит на руках своего ребенка, но стремится, чтобы ребенок сам научился ходить. Бог — это наш отец. Мы его дети. Он нас любит, Он благословляет нас своею милостью, но Он допускает, чтобы мы оступались и падали, дабы мы привыкли ходить на своих ногах. Он следит за нами недремлющим оком и, когда нам грозит опасность упасть в пропасть или полается в сети, берет нас в Свои святые объятия…
На дворе трещал мороз, но в овине было не холодно. Ванда лежала рядом с Яковом, прижавшись грудью к его груди, глядя ему в рот. Он говорил, а она спрашивала. Сначала, когда он стал беседовать с ней об этих материях, Яков считал себя дураком и конечно же преступником по отношению к еврейству. Разве может мужицкий ум постичь такие глубины? Но по ее расспросам он убеждался, что она его понимает. Она задавала даже такие вопросы, на которые Яков не знал, что ответить. Вот у животных нет свободного выбора, почему же они также подвержены страданиям? Если только одни евреи являются Божьими детьми, зачем же существуют неевреи?… Она так прижалась к нему, что он слышал биение ее сердца. Руки ее обхватывали его ребра. Ее жажда знаний не уступала влечению ее плоти. Она спрашивала:
— Где душа? В глазах?
— В глазах, в мозгу, она оживляет все тело.
— А куда девается душа, когда человек умирает?
— Она поднимается обратно в небо.
— У теленка есть душа?
— Нет, только дух.
— Куда он девается, когда закалывают теленка?…
— Иногда он входит в человека, который ест его.
— Ну а у свиньи тоже есть дух?
— Нет. Да… Что-то должно быть у нее…
— Почему еврею нельзя есть свинины?
— Это закон Бога. Такова Его воля.
— Я стану дочерью Бога, если перейду в еврейство?
— Да, если ты сделаешь это всем сердцем.
— Да, Яков, всем сердцем.
— Ты должна сделать это не потому, что любишь меня, а потому, что веришь в одного Бога со мной.
— Верю, Яков, верю. Но ты должен меня учить. Без тебя я слепая…
Ванда строила планы. Они вместе удерут отсюда. Она знает горы. Правда, христианке нельзя принять иудейскую веру, но она будет выдавать себя за еврейку. Она острижет волосы и не будет смешивать молочную пищу с мясной. Яков научит ее говорить по-еврейски. Она сейчас же хотела начать учиться. Она произносила слово по-польски, а он должен был тут же перевести его на еврейский. Хлеб — это бройт, вол — это окс, стол — это тиш, лавка — это банк.
— А как по-еврейски коза?
— Коза по-еврейски так же — коза, — сказал Яков.
— А дах?
— По-еврейски так же — дах.
— Почему это так? — спросила Ванда, — почему по-польски и по-еврейски одинаково?
— Когда евреи жили в стране своих предков, — сказал Яков, — они говорили на святом языке. Язык, на котором евреи говорят теперь, заимствован из других языков.
— Почему евреи более не живут в своей стране?
— Потому что они грешили.
— Что они такого сделали?
— Поклонялись идолам, грабили бедных…
— Ну, а теперь они этого больше не делают?
— Они более не поклоняются идолам.
— А как с бедными?
Яков замялся.
— К бедным еще все несправедливы.
— А кто к бедным справедлив? Мужички работают круглый год, а они голы и босы. Загаек палец о палец не ударяет, зато все забирает себе, — лучший урожай, лучших коров…
— Человек за все отчитается, все с него спросится.
— Где, Яков ты мой, когда?
— Не на земле…
— Ну, мне пора. Скоро начнет светать!
Ванда на прощанье стала целовать Якова. Она повисла на его шее, впилась в его рот. Ее лицо снова запылало. Но вот она оторвалась от него и пошла. Она что-то бормотала у двери, улыбалась застенчиво и в то же время озорно. Была безлунная ночь. Но от снега падал отсвет на ноги Ванды и на ее лицо. Она напоминала Якову легенды о Лилит, которая приходит по ночам к мужчинам и оскверняет их. Хотя он с Вандой жил уже несколько недель, он каждый раз содрогался при мысли, какой он совершает грех. Каким образом это могло произойти? Долгие годы не поддавался он соблазну, и вдруг потерял волю. Он стал совсем другим с тех пор, как сблизился с Вандой. Порой он сам себя не узнавал. Словно прежняя душа из него вылетела. Он молился, но не было сосредоточенности. Он все еще временами повторял по памяти какой-нибудь Псалом или раздел Мишны, Но сердце его не участвовало в том, что произносили уста. Что-то в нем закупорилось. Он перестал напевать про себя старые мелодии и как бы стеснялся думать о жене, детях, о всех этих невинных жертвах гайдамаков. Что общего у него с ними? Они богоугодны, а он нечист. Их гибель — во славу Бога, а он заключил союз с дьяволом. Яков более не мог преградить дорогу дурным мыслям. Голова его была полна всяких фантазий, глупостей, капризов. То он воображал, что ест пирог, жареную курицу, марципаны, то — что пьет разные дорогие вина или что нашел среди скал драгоценности и стал богачом. Он видел себя разъезжающим в карете… Страсть его к Ванде была теперь так велика, что достаточно было ей уйти из овина, как он уже тосковал по ней. Вслед за душой изменилось, и тело. Он стал ленив, его тянуло к постели. В эту зиму он страдал от холода больше, чем во все годы. Когда он колол дрова, топор то и дело застревал в полене, и Яков не мог его вытащить. Когда разгребал снег во дворе, то быстро уставал и вынужден был делать передышки. Как это ни было удивительно, но коровы, которых он сам выходил, почувствовали его состояние и перестали слушаться. Случалось во время дойки, что какая-нибудь из них лягнет его или пырнет рогом. Пес теперь лаял на него как на чужого…