Выбрать главу

Старый дом Липе Ижбицера гайдамаки сожгли, но он уже успел построить новый — обширней прежнего. Яков вошел в переднюю. Дверь в кухню была открыта. Там жарили котлеты, лук. Первая жена Липе погибла — у печки возилась другая жена. Какая-то женщина месила в корыте тесто. Девушка толкла в ступке перец. На мгновение повеяло давнишней обжитостью. Хозяин, тот самый, который приехал вызволять Якова и отсчитал Загаеку пятнадцать дукатов, открыл дверь в гостиную и пригласил Якова. Все там было ново: стены, пол, стол, стулья. Возвышался книжный шкаф с заново переплетенными томами, купленными в Люблине. Злодеи разрушали, евреи отстраивали. Снова уже печатались еврейские книги. Авторы, как в прежние годы, разъезжали и искали подписчиков. Каждый раз, когда Яков сталкивался с такого рода обновленным порядком жизни, он испытывал острую боль в сердце. Конечно же должны живые жить. Но в этом самодовольствии было надругательство над погибшими. Якову вспомнились слова из песенки бадхена: "Что такое жизнь? Пляска на могилах". То, что он теперь идет смотреть невесту — это для него позор. В нескольких шагах отсюда погребены его жена и дети. Но уж лучше иметь жену, чем день и ночь думать о нееврейке.

Некоторое время Липе вел разговор с Яковом о ешиботе и о разного рода спорах общины. Жена Липе внесла вазу с печеньем и вазу с вишнями, как водится у богачей. Она краснела и оправдывалась, что не успела переодеться. Она кивала Якову, как бы говоря: знаю, знаю о чем ты думаешь, но что поделаешь! Человек себе не хозяин… Потом пришла вдова из Хрубичева низкая, широкая, в шелковом платье, атласной шубе и в чепце, увешанной цветными лентами и фальшивым жемчугом. У нее было жирное лицо, полное морщин и как бы склеенное из множества кусков. Глаза напоминали ягоды, которые вынимают из вишневки. На шее висела золотая цепочка, а на пальцах сверкали кольца. От нее пахло медом и корицей. Она взглянула на Якова и лукаво проговорила:

— Боже мой, вы же, чтобы не сглазить, богатырь!…

— Все мы такие, какими нас создал Бог.

— Конечно, но лучше быть высоким, чем быть карликом…

Она говорила с плаксивым напевом, сморкаясь в батистовый платок, рассказывала, что подвода, на которой она приехала из Хрубичева в Юзефов, потеряла колесо, и пришлось остановиться возле кузни, говорила о своей мануфактурной лавке, о том, как трудно заполучить товар, который желает покупатель. Она вздыхала и обмахивалась веером. Сначала не хотела дотронуться до угощения, поднесенного женой Липе, потом выпила бокал ягодного сока, съела три коржика, крошки, которые упали на складки ее платья, подобрала и проглотила. Она жаловалась на то, что при ее обширном деле не может положиться на своих девушек-помощниц. — Чужими руками жар не загребешь, — изрекла она, смерив Якова оценивающим опытным взглядом, и продолжала:

— В доме должен быть мужчина, а то все уплывает…

Яков видел, что он ей нравится, и что эта баба готова выйти за него замуж, но сам был в полной нерешительности. Она слишком стара, слишком сладка и слишком хитра. У него не было ни малейшего желания стоять в лавке, командовать приказчиками, торговаться с покупателями. Этой женщине нужен был человек, способный душой и телом отдаться торговле, добыче денег. Она говорила о том, что надо бы пристроить к дому флигель, расширить магазин. Чем больше она распространялась, тем скучнее становилось Якову. "Нет, я не пригоден для такой жизни, — сказал он себе, — это не подойдет ни мне, ни ей". И он вставил:

— Я не гожусь в коммерсанты.

— Коммерсантом никто не рождается, — ответила гостья после некоторого замешательства, затем протянула руку с короткими, толстыми пальцами и взяла гроздь вишен.

Она принялась расспрашивать Якова, как ему жилось в рабстве. Обычно о таких вещах не говорили. Время, которое евреи были в рабстве, считалось раз и навсегда отрезанным, — погубленной частью жизни, о которой следует забыть. Но богачке не обязательно считаться с этим. И Яков рассказал ей о Яне Бжике, о хлеве, о горе, где он проводил лето и об овине, где он находился зимой. Она спросила:

— А чем вы питались наверху, на горе?

— Мне приносили снизу.

— Кто? Сам хозяин?

— Его дочь.

— Девка?

— Баба.

— И по субботам надо было рвать траву?

— Я не нарушал субботы и не ел трефного — сказал Яков, чувствуя себя неловко оттого, что он как бы хвастает своей добродетелью. Лавочница некоторое время помолчала, а затем изрекла:

— Разве был другой выход? Это просто ужасно, что эти злодеи с нами сделали!… И она протянула руку, чтобы взять коржик.

3

Это было в полдень. Ешиботники ушли на обед, кто — к себе домой, а кто — в дом, где столовался. Яков остался в ешиботе один. Он сидел и просматривал материал к уроку. Конечно, хорошо сидеть снова в Божьем доме, углубленным в священные книги, которые не смел и мечтать когда-нибудь вновь увидеть. Но Якову было не по душе то, что он был вынужден зарабатывать себе на хлеб преподаванием. Большинство парней училось неохотно. Были и такие, которые упражнялись в пустой казуистике, находя удовольствие запутывать то, что само по себе было ясно и просто. Эти пять лет, что Яков был оторван от Торы, изменили его. Наслаждение, получаемое от учения, более не охватывало его целиком. Он стал видеть вещи, которые ранее не замечал. Любой закон Торы превращался в дюжину законов в Талмуде и в сотни законов в последующих комментариях, не переставая все время множиться и множиться. Каждое поколение прибавляло новые строгости, нагружало новыми запретами. За время, пока Яков маялся в деревне, успели появиться на свет новые толкования и добавочные законы насчет трефного. Но если так будет продолжаться, мелькнуло у Якова в голове, то ничего не останется не трефным! И какой в этом смысл? Чем еврею питаться? Горящими угольями? И, опять-таки, почему все эти ограничения и запреты, которые евреи на себя налагали, не уберегли их от злодеев и кровавых расправ? Что еще угодно Всевышнему от своего замученного народа?

И вот еще что видел Яков. Соблюдение законов и заповедей, относящихся к Богу, не мешало с легкостью нарушать законы и правила в отношениях между людьми. Перед Пасхой, когда Яков вернулся в Юзефов, в городе шел ожесточенный спор, можно ли есть в Пасху горох и бобы. Не хватало муки на мацу, и раввин разрешил употреблять в пищу стручковые растения, поскольку они не запрещены ни в Торе, ни в Талмуде. Но те, которые кичились своей правоверностью и у которых были свои счеты с раввином, напали на него. Дошло до того, что у раввина выбили оконные стекла и вогнали гвозди в скамью у восточной стены, на которой он сидел в синагоге. Один из видных хозяев города пришел даже к Якову и предложил ему захватить место раввина. Евреи и еврейки, которые скорее бы дали себя убить, чем отступиться хотя бы от одного из запретов, клеветали, сплетничали, давали обидные прозвища беднякам. Ученые смотрели на невежд свысока, а члены общины делили между собой и своими близкими всевозможные привилегии и аренды, дающие возможность обирать народ. Коммерсанты взыскивали проценты, припрятывали товар, дожидаясь, чтобы он подорожал. Были даже и такие, которые надували в весе и в мере. Их всех — этих хвастунов, подхалимов, мошенников Яков встречал в синагоге. Они усердно молились, занимались крючкотворством и нарушали Божьи заповеди. Как ни мал и убог стал после резни Юзефов, он остался полон ненависти, горечи и склок. Сват, который сватал Якову вдову из Хрубичева, сообщил ему, что здесь, в Юзефове стараются испортить это дело, и что кто-то отправил даже вдове письмо с клеветой на него.

Якова пугали его мысли. Он хорошо понимал, что они идут из нехорошего источника. Это сатана хочет показать, что виноваты все, и таким образом облегчить Якову делать то, что недозволено. Он слышал, как добродетельный ангел внутри него говорил: Яков, зачем тебе смотреть на других? Первым делом, подумай о собственной душе… Но мысли не оставляли его в покое. Люди говорили одно, а глаза их — совсем другое. За набожностью скрывалась алчность, зависть. Народ не извлек ничего поучительного из совершенных над ним ужасных надругательств. Наоборот, уровень как бы еще снизился…