Чем дольше Яков оставался среди люблинских господ, тем заметнее становилось различие между ним и ими. Яков высок, они почти все малорослы, он светловолос, синеглаз, большинство из них было черноглазо и чернобородо. Они так и сыпали учеными словами, нюхали табак, курили трубки, знали по имени всех богатых евреев при помещиках, кто с кем имеет дела, кто захватил ту или другую аренду, кто пользуется почетом у того или другого толстосума. Он, Яков, оставался от всего этого в стороне. Я превратился в мужика, упрекал себя Яков. Но вспомнил, что и до того, как его похитили, дело не обстояло иначе. Всякий раз, когда ему приходилось быть в обществе раввинов, богачей, так называемых хозяев города, он чувствовал себя инородным телом. На него смотрели с любопытством, а порою и с подозрением. С ним обходились, как с посторонним, чуть ли не как с прозелитом… Но почему? Яков был из знатного рода. Ведь в польском королевстве его пра-пра-прадеды вершили судьбы.
Несмотря на то, что евреи только что пережили; резню, подобной которой не было со времен разрушения Храма, оставшиеся в живых вели себя, словно они позабыли обо всем на свете. А если стонали и вздыхали, то эти стоны исходили не из сердца. Раввины и главы общин дрались между собой. Каждый при дележе старался урвать для себя деньги, почет, лакомый кусок. Вокруг оставшихся в одиночестве жен строили хитроумные домыслы, не имеющие ничего общего с законом. Бедняков неделями в месяцами заставляли ожидать решения, которое можно было принять в течение нескольких дней. Комитет в свою пользу облагал налогом, да еще присвоил себе право взыскивать с еврейского населения королевский налог. Со всех сторон кричали, что это бесчинство. Время от времени находился кто-нибудь, кто подавал на кровососов жалобу, грозил мордобоем, доносом. В таких случаях крикуна брали в свою компанию, бросали ему кость, и он теперь уже хвалил тех, которых недавно поносил. Яков слышал, что посланцы присваивают общественные деньги. Многие из раввинов и заправил кагала были обладателями больших животов и жирных затылков в гармошку, ходили в шелках и соболях, покрякивали, самодовольно поглядывая вокруг себя и перебрасываясь обрывками фраз. Они объяснялись намеками, подмигивая и шепчась. А во дворе перед Домом общины вертелись молодчики, которые громко называли вожаков общины ворами, грабителями и предсказывали, словно пророки, новые беды и напасти — как наказание за грехи…
Да, Якову было ясно, что те, которые берут взятки — никудышные люди. Но на каждого, кто берет, есть ведь много таких, которые дают. Слава Богу, не все евреи — заправилы кагала. В синагогах молились, учили Тору, читали Псалмы. Приходили евреи, со следами побоев, полученных от гайдамаков, а также с разными увечьями — слепые, с отрезанными ушами, с выбитыми зубами чтобы благословить Всевышнего или послушать проповедь. По окончании молитвы добрая половина собравшихся говорила Кадиш. На каждом шагу попадались скорбящие по родным и близким. В тесных улочках Яков видел нужду. Здесь ютились в темных трущобах. Ремесленники работали в будках, напоминающих собачьи конуры. От сточных канав шла вонь. Оборванные женщины, многие из них беременные, собирали мусор и щепу для топки. Бегали голые, босые дети со струпьями на головках, с прыщами на личиках. Многие из них были кривоноги, с больными глазами и раздутыми животами. Очевидно, свирепствовала эпидемия, судя по тому, что то и дело выносили мертвых. За каждым гробом шли женщины, плача навзрыд. Синагогальный служка громыхал жестянкой, в которую опускали монетки — подаяние "во спасение от смерти". После погромов появилось много сумасшедших. Они бегали по улицам, каждый со своими выходками и гримасами.
Якова охватывало чувство стыда, когда он думал о своих плотских желаниях. На его глазах люди умирали от нужды. Здесь подчас одной копейкой можно было спасти жизнь. Он то и дело разменивал деньги на мелкие монеты и раздавал нуждающимся. Но какое значение могли иметь эти мелкие подаяния? Его преследовали толпы нищих, тянули его за полы. Кто благословлял, кто проклинал. На него кричали, плевали, сыпали вшами. Он едва успевал убегать. Да, но где же Бог? Как он может, видя такую нужду, молчать? Разве что страшно подумать — вовсе нет Бога…
Глава седьмая
1
Из Люблина в Краков Яков поехал дилижансом. Из Кракова в горы он добирался пешком, переодетый крестьянином, с мешком за плечами. В мешке были хлеб, сыр, талес, молитвенник, а также платье, башмаки и чепец для Ванды. Яков все обдумал заранее. Он пустился не шляхом, а окольными путями, через поля и леса. Краков он покинул после захода солнца и шел всю ночь. В горах рыскали дикие звери и прятались разбойники. Яков помнил рассказы Ванды о леших и ведьмах, которые шляются там по ночам и устраивают пакости; о совах, высасывающих у человека кровь.
Из книг и понаслышке он знал о том, какие беды поджидают человека среди ночи в пути. Не раз сводил путника с дороги и загонял в топи и болота нечистый дух в облике принцессы. В пещерах и дуплах деревьев прятались дьяволы. Исчадия сатаны, Шибта, Аграт, Махла вводили мужчин в искушение, оскверняя их греховными поллюциями. Демоны слепоты поганили воды колодцев и рек. Остатки древних племен времени Вавилонского столпотворения путали у людей речь и доводили их до безумия или заманивали черт знает куда.
Но Яков все поставил на карту. Его, словно кнутом, гнала тоска. Хотя он собирался совершить не благое дело, а греховное (если судить по его намерениям, скрывающимся за всеми оправданиями), он не переставал твердить псалмы и молить Бога о покровительстве. Из каббалистических книг, изученных им по возвращении из плена, он заключил, что любое влечение к плоти — пусть это даже будет влечением Зимри — сына Салу к Казби — дочери Цури — имеет свое начало в небесных сферах. Все на свете сопрягается — Тора, молитва, каждое благое дело, каждое живое существо. Яков беспрестанно искал для себя оправдания. Он спасет живую душу от служения чужим богам. Он не допустит, чтобы его семя смешалось с семенем Исава. Исполнение этих заповедей перевешивает решительно все…
Летняя ночь кончилась. Яков даже не заметил, как она прошла. К восходу солнца он находился в лесу, недалеко от ручья. Яков умыл в нем руки и помолился, облачившись в талес и тфилин, затем позавтракал хлебом и сухим сыром, запив водой из источника. После благословения он прислонился к мешку и задремал. Ему приснилось, что он праотец наш Иаков и находится в пути из Беер-Шевы в Харран. Разве Иаков не любил Рахиль и не отработал за нее семь лет? И разве она не была дочерью язычника?.. После нескольких часов сна Яков продолжил свой путь — вдоль речки, вверх. Здесь росли грибы, красная и черная ягода. Он умел распознавать, что ядовито, и что пригодно для еды. Яков не знал дороги, но у него были свои приметы. На стволах деревьев объездчиками были вырезаны знаки. Отсюда уже слухом можно было уловить мычание коров, различить дым костров, которые пастухи жгли на пастбищах. А главное — дорога шла неуклонно вверх и вверх.
Под вечер, когда солнце стало клониться к западу, Якову встретился старик. Он вырос словно из-под земли. На нем были коричневое длиннополое платье, валяные сапоги. Голова и борода — белые. За плечами кожаная торба. Он шел, опираясь на палку. На шее у него висели распятие и венок из роз. Старик остановился, и Яков встал перед ним. Тогда тот спросил:
— Куда путь держишь, сын мой?
Яков назвал деревню.
— Правильно идешь — сказал старец и, указав Якову дорогу, благословил его и ушел. Если бы на нем не было креста, Яков подумал бы, что это — Илья пророк. Впрочем, быть может, он послан Исавом? Быть может, этого странника послали те силы, которые желают, чтобы еврей соединился с католичкой? Яков зашагал быстрее. Только сейчас, когда он стал приближаться к деревне, им овладели сомнения. А вдруг Ванда за это время вышла замуж? А не заболела ил она? А что, если ее, не приведи Господь, убили? Не полюбила ли она кого-нибудь другого? Солнце уже село, и хотя была середина лета, повеяло пронизывающим холодом. Горы стали дымиться в плести сети из тумана. В высоте летел не то орел, не то какая-то другая крупная птица. Она не взмахивала крыльями, а, словно, висела в воздухе. Луна взошла еще засветло. Звезды зажигались по одной, будто свечи. Временами слышалось что-то вроде воя. Это ветер? А, может быть, зверь? Яков был готов на борьбу с любым зверем, но в душе знал, что если все же будет растерзан, то лучшей доля он не заслужил… Яков остановился, осмотрелся по сторонам. Он здесь один в целом мире, как некогда Адам. На всем пространстве, доступном взору, не было ни малейшего признака человека. Птицы уже замолкли. Слышно было лишь как стрекочут кузнечики и плещет ручеек. С гор подули прохладные ветерки, они приносили с собой дыхание летнего снега. Яков глубоко вздохнул. Он почуял родной запах. Как ни невероятно, но он тосковал не только по Ванде, но и по всему окружающему. Он больше не мог выносить юзефовского воздуха, закрытых окон, сидения целыми днями неподвижно над книгами. Теперь он был утомлен ходьбой, но это путешествие освежило его. Тело, как и душа, требует труда. Ему надо носить, таскать, ходить, напрягаться до поту, ему необходимы голод, жажда, усталость, нагрузка. Яков поднял глаза. Появлялись все новые в новые звезды. Здесь, в горах, они казались крупными и полными значимости. Над самой его головой проносились властные силы неба, светила вселенной: каждое — своим путем, каждое — со своим особым назначением. Яков стал мечтать, как в давнюю пору, будучи отроком. Что было бы, если бы у него оказались крылья, и он летел бы вверх, все время вверх, и так год за годом? Долетел бы он до какого-нибудь предела? Но как может пустота иметь предел? А что за ней? Выходит, что нет предела и материальному миру? Ну, а раз космос беспределен к востоку и беспределен к западу, значит, он дважды беспределен… Ну, а как с временем? Как возможно, чтобы кто бы то ни был пускай даже сам Бог — существовал вне времени и пространства? Как представить себе нечто, не имеющее начала? И откуда это все взялось?… Яков отшатнулся от своих собственных мыслей. Нельзя! Отсюда один шаг к отрицанию, к умопомрачению!…