Ум Ганди не менее восприимчив к внешним явлениям, что замечательно выражено им в следующих строках: "Я не хочу, чтобы мой дом был окружен стенами со всех сторон и чтобы мои окна были наглухо закрыты. Я хочу, чтобы культуры всех стран свободно распространялись по моему дому. Но я не желаю быть сбитым с ног какой-либо из них… Моя религия — это не религия тюрьмы. В ней найдется место для самого жалкого из всех божьих созданий. Но она противостоит оскорбительной надменности расы, религии или цвета кожи".
Тагор боялся не духа избранничества самого Махатмы. Он знал, что Ганди выше этого, но непогрешимая вера в себя сказывалась в его последователях, не стеснявшихся взывать к любым предрассудкам или страстям, чтобы раздувать горячку национализма.
Опасения Тагора и его протест против того, что он считал "слепым повиновением", способным "разрушить во имя какой-то поверхностной свободы действительную свободу души", красноречиво высказаны в лекции, о которой говорилось выше.
"Благородные слова Тагора, — комментирует Рол-лан, — это одни из самых прекрасных слов, когда-либо обращенных к народу, они как поэма солнечного света, они парят выше всех человеческих междоусобиц. И единственное замечание, которое можно сделать, это то, что они летят слишком высоко. Тагор прав с точки зрения вечности. Поэт-птица, жаворонок величиною с орла, как Гейне назвал гения нашей музыки, сидит и поет на руинах времени. Он живет в вечности. Но нужды настоящего слишком властны". Ганди ответил на вызов поэта в резкой статье, опубликованной в его газете "Янг Индиа", выходившей на английском языке. Он приветствовал поэта как "великого стража", чьи предостережения против нравственной опасности должны приниматься с уважением; но, продолжает Ганди, его опасения не подтверждаются. По сути, он упрекает поэта за то, что тот играет на скрипке, когда в доме пожар. Вот слова Махатмы:
"Когда все вокруг меня гибнет от голода, единственным занятием, допустимым для меня, остается — накормить голодных. Индия — это дом, охваченный огнем.
Поэт живет ради завтрашнего дня и хотел бы, чтобы и мы поступали так же. Он представляет нашим восхищенным глазам прекрасную картину утренних птиц, парящих в небесах, распевая хвалебные гимны бытию. Но у этих птиц есть ежедневная пища, и парят они на отдохнувших крылах, в их жилах течет свежая кровь. Но мне приходилось видеть птиц, неспособных от недостатка сил даже пошевелить крыльями. Под индийским небом человек встает более слабым, чем ложился. Для миллионов это вечное бдение или вечная мука. Я понял, что невозможно успокаивать страждущих песней Кабира…[93]
Дайте им работу, чтобы они могли есть! "А если у меня нет нужды работать ради пищи, почему я должен прясть?" — могут задать вопрос. Потому, что я ем то, что мне не принадлежит. Я живу, грабя моих соотечественников. Проследите источник каждой монеты в вашем кармане, и вы поймете правду моих слов. Каждый должен прясть. Пусть Тагор прядет, как и другие. Пусть он сожжет свои иностранные одежды; это обязанность, долг каждого. Бог позаботится о завтрашнем дне".
"Мрачные и трагические слова! — комментирует Ромен Роллан. — В них мы видим нищету мира, восстающего перед мечтой о красоте и взывающего: "Попробуй отрицать мою нужду!" Кто не сочувствует страстному чувству Ганди, кто не разделяет его? И тем не менее в этом ответе, столь гордом и столь резком, есть все же нечто, что оправдывает опасения Тагора: на поэта как на человека налагается обет, и он обязан повиноваться беспрекословно дисциплине общего дела. Повинуйся без колебаний закону свадеши, первая заповедь которого есть: пряди!"
Вскоре после того, как были написаны эти слова, Роллан писал Тагору: "Я только что закончил небольшое эссе о Махатме Ганди, основанное на томе его статей, печатавшихся в журнале "Янг Индиа". Я публикую его в журнале "Юроп", а также в некоторых немецких и русских журналах… Я хотел постичь Ганди как человека и понять его великое сердце, горящее любовью и благоговением. В одной из глав моего эссе я осмелился, основываясь на ваших замечательных выступлениях в печати, напомнить позицию, которую вы заняли по отношению к Ганди, и благородный спор идей, разгоревшийся между вами. В нем столкнулись высочайшие человеческие идеалы. Он подобен конфликту между учениями святого Павла и Платона. Но, поскольку он возник в Индии, его горизонты расширились. Они охватывают всю землю, и все человечество присоединяется к этому величественному диспуту. В заключение я показал общую для вас идею, сколь прекрасно самопожертвование ради любви к ближнему (даже если эта любовь выступает под маской необходимости). Вам, быть может, доставит удовольствие узнать, что ваши мысли наиболее близки моим воззрениям на мир, и что душа Индии, как она выражена в вашем светлом духе и в пылком сердце Ганди, для меня становится большой родиной, где члены мои свободно расправляются от уз фанатичной Европы, болезненно их стягивавших".
Не желая продолжать ненужный и бесполезный спор с человеком, чью деятельность он глубоко уважал, чье появление на общественной сцене он когда-то предсказал, Тагор смолчал и удалился в свое излюбленное убежище в Шантиникетоне. Разве он не предостерегал себя ранее? "Если ты не можешь идти в ногу с соотечественниками в величайший момент в истории, остерегайся говорить, что они заблуждаются, а ты прав! Но оставь свое место в их рядах и удались в свой поэтический уголок и будь готов встретить насмешку и общественную немилость", и он удалился — не дуться на окружающих, а петь для них. Во тьме поражения он видел улыбку и слышал голос: "Твое место с детьми, играющими на песчаных берегах всего мира, и там я с тобой".
А результатом стала книга прелестных детских стихов, которые он опубликовал в 1922 году под названием "Шишу Бхоланат" ("Малыш Бхоланат").[94] Это лирические интерпретации детского сознания, напоминающие стихи, написанные им двадцать лет назад, опубликованные под названием "Полумесяц". В письме к племяннице Индире Деби он объяснял: "Я написал эти стихи, чтобы дать передышку моему мозгу, который охвачен делами взрослых. Я хотел выразить в них то, что в последнее время постоянно приходило мне на ум. Смысл моей жизни обобщен в предисловии, где сказано, что я был рожден как ребенок, для которого весь мир — площадка для игр. Когда с годами нас все более затягивает лихорадящее чувство ответственности, мы приобретаем склонность смотреть сверху вниз на игру и гордимся, противопоставляя работу игре. Мы забываем, что таким образом мы оскорбляем Создателя вселенной, который живет без тяжелого труда и который есть верховное блаженство, потому что он свободен от всех обязательств".
Но передышка оказалась краткой. Шантиникетон ждал его внимания. 26 сентября, после пятилетнего отсутствия, в Шантиникетон вернулся Пирсон. С ним приехал Леонард Элмхерст, молодой англичанин, которого Тагор встречал в Нью-Йорке. Он принял приглашение Тагора организовать Центр сельскохозяйственной реконструкции в Шриникетоне. Он привез соответствующие фонды для этой цели, полученные благодаря великодушию Дороти Стрейт. Через нее Америка наконец-то щедро откликнулась на призыв Тагора. Вскоре приехал французский ученый Сильвэн Леви, первый профессор, приглашенный для чтения курса лекций в Вишвабхарати.
23 декабря 1921 года состоялось официальное открытие Вишвабхарати. Тагор принес в дар университету авторское право на доходы со всех своих книг на бенгальском языке.
Среди всех этих событий Тагор продолжал размышлять о политических явлениях в стране, пока подсознательное биение мысли не нашло своего выражения в символической пьесе, которую он написал в начале января 1922 года. Пьеса, которая в известном смысле представляет собой благородную дань уважения личности Ганди и его кампании ненасилия, названа "Муктодхара" ("Освобожденный поток").
Автор вновь вводит в этой пьесе замечательный тип аскета Джоноджоя, прототипа Махатмы Ганди, который впервые появился в его драме "Искупление", увидевшей свет в 1909 году. В обеих пьесах Джоноджой призывает подчиненный народ бесстрашно сопротивляться несправедливым требованиям правителя, не прибегая к насилию. "Как только вы поднимете голову и скажете: "это не больно", — корни насилия будут отсечены… Ничто не может задеть ваше истинное мужество, ибо это пламя сильнее огня. Лишь животное, которое есть только плоть, чувствует удары и скулит". Пожалуй, ни одна другая пьеса Тагора не выражает его политические убеждения с такой, прямотой и силой. С формальной стороны драма не перегружена второстепенными лицами или посторонними происшествиями, хотя в ней дана широкая панорама жизни, ибо истинная сцена, по Тагору, это весь мир. На мрачном фоне возвышающейся угрозы, символизируемой Машиной, с дьявольским мастерством созданной руками людей, идут и идут процессии мужчин и женщин, тиранов и доносчиков, идеалистов и глупцов, мятежников и их раболепных приспешников, и многочисленная безликая толпа народа, с ее причудливым юмором и простой мудростью. Именно эти прохожие и зрители, а не главные герои действуют на сцене большую часть времени.
93
Кабир (ок. 1440 — ок. 1518) — знаменитый индийский поэт, в своем творчестве сочетавший традиции индусской и мусульманской культур Индии. (Примеч. пер.)
94
Бхоланат — одно из имен индуистского бога Шивы (Властитель заблуждений). (Примеч. пер.)